Однако мы уже заплатили высокую цену за некритическое восприятие неоклассической теории. Хотя главным вкладом неоклассики в экономическую историю явилось систематизированное применение ценовой теории, в центре внимания неоклассической теории стоит проблема размещения ресурсов в каждый данный момент времени. Это невероятно сковывает историков, для которых главный вопрос — объяснить течение изменений во времени. Более того, аллокацию ресурсов неоклассика рассматривает как процесс, который

вроде бы происходит без “трения”, т. е. как будто институты не существуют или не имеют значения. Между тем эти два последних обстоятельства — “трение” и значение институтов — показывают, чем на самом деле должна заниматься экономическая история, а именно: объяснением различных моделей роста, стагнации и упадка обществ во временном разрезе и изучением того, как “трение” — следствие взаимоотношений между людьми — порождает широко расходящиеся линии развития.

Прилагая неоклассическую теорию к экономической истории, специалисты получили возможность сосредоточить внимание на вопросах выбора и ограничений. Иными словами, мы смогли увидеть, что представляют собой ограничения, которые определяют содержание и ограничивают выбор, имеющийся в распоряжении человека. Ограничения, однако, рассматривались не как порождения организации человеческих взаимоотношений, а только как результат воздействия технологий и дохода. Причем даже технология (по крайней мере в рамках неоклассической теории) всегда рассматривалась как экзогенный фактор и поэтому ее никогда не удавалось реально “встроить” в теорию. Несмотря на то, что по истории технологии и связи технологии с экономическим процессом написано много прекрасной литературы, этот вопрос по существу остался за рамками какого-либо формального корпуса теории. Исключение составляют труды Карла Маркса, который попытался соединить технологические изменения с институциональными изменениями. Разработка Марксом вопроса о связи производительных сил (под которыми он обычно понимал состояние технологии) с производственными отношениями (под которыми он понимал различные аспекты человеческой организации и особенно права собственности) представляла собой пионерные усилия, направленные на соединение пределов и ограничений технологии с пределами и ограничениями человеческой организации.

Но теория Маркса завершалась утопией (хотя злые силы без устали снабжают марксистских авторов нужным количеством негодяев), тогда как наш институциональный анализ не гарантирует “хэппи энд”.

Представители клиометрической экономической истории тоже поднимают технологию на пьедестал. В самом деле, история промышленной революции как великого водораздела в истории человечества вращается вокруг скачкообразных технологических изменений, которые происходили в XVIII веке. Это придает технологии положение создателя человеческого благосостояния и позволяет рассматривать утопию как простую историю роста производственных мощностей.

См.^реферат моего выступления Is It Worth Making Sense of Marx? (1986) на семинаре по книге Йона Элстера Making Sense of Marx, а также статью Розенберга Karl Marx and the Economic Role of Science (1974).

Ошибочность марксистской теории состоит в том, что для достижения тех результатов, которые она предусматривает, потребовалось бы внести фундаментальные изменения в человеческое поведение. Но даже после 70 лет социализма мы не располагаем свидетельствами о том, что такие изменения действительно имеют место. Но ошибочен и традиционный взгляд историков на промышленную революцию и технологические изменения как на ключ, открывающий ворота утопии, потому что большая часть мира не смогла реализовать потенциальные блага от развития технологии. Более того, современная технология может усугублять многие конфликты между людьми. Во всяком случае бесспорно, что она сделала конфликты более смертоносными.

Есть другой и, я думаю, более благоприятный сюжет. Это бесконечная борьба людей, направленная на решение проблем человеческого сотрудничества с тем, чтобы они, люди, могли воспользоваться достижениями не только технологии, но и других направлений человеческой деятельности, которые составляют цивилизацию.

II

Упор на изучение технологии оказался очень полезным вкладом в изучение экономической истории. Множество исследований, написанных после Второй мировой войны Саймоном Кузнецом, Робертом Солоу, Эдвардом Деннисоном, Мозесом Абра- мовицем и Джоном Кендриком, были посвящены изучению источников экономического роста в понятиях анализа изменений продуктивности. Хотя четыре десятилетия этих исследований все еще не раскрыли всех тайн, связанных с источниками изменений продуктивности, они расширили наши знания о фундаментальных факторах экономического роста. Сосредоточившись на изучении роста продуктивности, экономисты, безусловно, двигаются в правильном направлении, ведущем к пониманию этих фундаментальных факторов. Технология задает верхний предел достижимого экономического роста. Если говорить проще, оставаясь в контексте этой книги, то в мире нулевых трансакционных издержек увеличение объема знаний и их применения (как вещественного, так и материального капитала) является ключом к потенциальному благополучию членов общества. Но

Однако следует отметить, что идеология играет большую роль в институциональной модели, представленной в нашей книге, и она действительно изменяет поведение людей. Но самым поразительным наблюдением по поводу идеологии в социалистических и утопических обществах является следующее. Как бы сильна идеология ни была вначале как средство решения “проблемы безбилетника”, формирования революционных кадров и иных способов поощрения людей к тому, чтобы изменить свое поведение, она склонна с течением времени терять силу, когда соприкасается с поведенческими источниками индивидуальной максимизации дохода, о чем свидетельствуют недавние события в Восточной Европе.

что упущено из анализа, так это ответ на вопрос, почему же потенциал реализуется не полностью и почему образовалась такая огромная пропасть между богатыми и бедными странами, если технология в своей основной массе доступна всем. Пропасть, которая существует в реальном мире, имеет параллель в виде пропасти в теориях и моделях, разрабатываемых экономистами.

Неоклассическая теория непосредственно не имеет дела с вопросами собственно роста. Однако, исходя из базисных постулатов этой теории, есть основания предположить, что неоклассика не рассматривает проблему роста как реальную проблему. Если выпуск продукции определен объемом капитала, вещественного и человеческого, и в неоклассическом мире мы можем увеличить объем капитала путем осуществления инвестиций в зависимости от рентабельности капиталовложений, то не существует никакого фиксированного фактора роста. Редкость ресурсов можно преодолеть за счет инвестиций в новые технологии, а любую другую редкость — за счет инвестиций в новые знания, чтобы преодолеть потенциальный фиксированный фактор. Но, конечно, это неоклассическое рассуждение, как уже отмечалось, обходит молчанием самые интересные вопросы. Если называть вещи своими именами, то последние неоклассические модели роста, построенные на росте отдачи (Роумер, 1986) и накоплении вещественного и человеческого капитала (Лукас, 1988), в решающей мере зависят от существования молчаливо подразумеваемой структуры стимулов, которая приводит модель в движение. К этому же выводу в неявном виде приводит исследование Баумола (1986), который пытается выявить конвергенцию только среди шестнадцати развитых стран (которые имеют примерно одинаковую структуру стимулов), но отнюдь не среди государств с централизованно планируемой экономикой или среди слаборазвитых стран (имеющих явно иную структуру стимулов). Для меня представляется пустым занятием искать объяснения различиям в историческом опыте разных стран или нынешним различиям в функционировании передовых, централизованно планируемых и слаборазвитых стран, не привлекая основанную на институтах систему стимулов в качестве существенного элемента этих исследований.

На другом конце шкалы теоретических концепций лежат марксистские модели или аналитические системы, черпающие вдохновение в марксистских моделях, которые в огромной степени опираются на институциональные соображения. Будь то теории империализма, зависимости центра от периферии мировой экономики — все они объединяются институциональными конструкциями, которые подводят к выводу об эксплуатации и/или неравномерности развития и распределения дохода. В той степени, в которой этим моделям удается убедительно соотнести институты со стимулами, далее с решениями в ситуации выбора и далее с результатами данных решений, — в той степени эти модели близки к тому, о чем мы пишем в этой книге. А поскольку большая часть экономической истории человечества — это история людей, которые имеют разные силы и возможности и стремятся максимизировать свое благосостояние, то было бы удивительно, если бы эта максимизирующая деятельность зачастую не велась бы за счет других. Именно поэтому центральная тема этой книги