Алик осел и на таможне-границе-границе-таможне вел себя тихо, интеллигентно, как подобает молодому ученому из хорошей питерской семьи. Полное имя Алика, громко зачитанное лейтенантом погранслужбы, было Альфонс. Альфонс Эдуардович. Мардж сказала бы, что это очень смешно. Unbearably funny. Невыносимо смешно. Не по-медвежьему.

Потом, позже, у Алика появилось свое место. Он приезжал к Костику и садился в углу, у холодильника. Специально ставил туда табурет. Алик постоянно худел, и стол с едой ему не был нужен. Алик занимался всем понемножку. Писал в газеты, заносил хвосты питерским политическим бонзам, торговал компьютерами, сидел в комиссиях по распределению грантов, женился, разводился, содержал глупых тонконогих сибирячек, худел, полнел, сочинял стихи, чаще плохие, и пьесы, иногда хорошие, внедрялся в управление разных компаний, раз или два участвовал в захвате чужого бизнеса, год скрывался в лесу у Люули, где его никто не искал и потому, конечно, не мог найти.

Все это вместе, рассказанное шепотом, выкрикнутое в пьяной истерике, все это вместе — с табуретом и лесом Люули — считалось дружбой. И Костик дорожил ею.

Через два месяца после Хельсинки Костик получил приглашение на конференцию в Варшаву и адрес Мардж Рей.

Конференция планировалась на лето, и у Костика было много времени, чтобы не быть фоном. Он работал в архивах, маленьких городских архивах большой республики и соседних с нею областей. В каждом архиве была своя Валя, которая любила сырые бумаги больше, чем сухих поджарых мужчин. Поджарых, но маленьких, сухих, но смуглых. Тихие и девственные городские архивы отзывались на Костин интерес, который был больше похож на нежность. Нетронутые, слипшиеся отчеты, открываясь нежданной ласке, дарили Костику детей и взрослых, забывших или никогда не знавших, кем они все были когда-то.

Живые только в этих толстых, заплесневелых папках, люди не суммировались и не укладывались в тенденцию. Они разбегались и прятались от ненужных браков, преждевременного сиротства, кровавых расстрелов, переносов границ. Они, смешные, меняли фамилии и имена, они правили или писали наново биографию своих дедов, решительно выбрасывая в пустоту не только тайны родства, но и секреты приготовления килью, штруделей, рыбы-фиш, приворотного зелья… Но пустота была полна ловушками. И ордера на покупку квартиры, метрические книги, долговые расписки, жалобы царю-батюшке, императору Николаю Второму, проданный лес выбрасывали их наивные жизни назад. К фамилиям, к языкам, к порогу, к крови, которой было так много в этой глупой и неживой пустоте.

В Варшаве звезда университета Аризоны, на этот раз “фул профессор”, Мардж Рей говорила только вступительное слово. На ее голове почти не было волос, ее чрезмерная женственность стала атлетичной, выхолощенной, а мягкая пустая грудь налилась силиконом.

“Ты умный, — сказала Мардж, выслушав доклад Костика. — Ничего, что нет тенденции. Мы уже анализировали это. Надо просто прочитать… Наши схемы будут модными еще долго…”

“Я помню, — сказал Костик. — Два десятилетия, не меньше”.

“Только два?” — обиделась Мардж.

Конечно, они уже говорили о другом. Но Костику стало жалко тех, кто вымарывал свою жизнь, чтобы не умереть, не умереть хотя бы в детях, но в большом итоге всего лишь уложиться в давно придуманную американскую схему.

“Тебя проводить?” — спросил Костик. Они снова жили в разных концах города. Жаркого, шелестящего, гонорового, пыльного и звенящего трамваями.

“Не меня, — сказала Мардж. — Позвольте представить вас друг другу: это Константин из России, это Андреа Кристи, председатель программы научного обмена южных университетов США”.

Верхом на облаке, в сторону Вислы, проплыл ухмыляющийся Алик. Он показывал Костику то большой, то средний палец.

“Ты охренела?” — спросил Костик по-русски.

“Что? Я не понимаю…” — улыбнулась Мардж и, размахивая руками, стала собирать всех для общей фотографии.

У Андреа Кристи были зеленые глаза и темная, почти черная кожа. Длинный ровный нос завершался наспех слепленными ноздрями-пельменями. Ее губы постоянно пробовали улыбку. Но каждая следующая была все меньше и печальнее, чем предыдущая.

“Я после катастрофы, — сказала Андреа. — Я плохо чувствую свое лицо. Мне надо привыкнуть…”

Костик молчал. Искал глазами Мардж. Находил. Она целовалась, обнималась, шепталась, смеялась. Она растворялась. Исчезала. И появлялась снова. Сухая, поджарая, чужая Мардж Рей. Женщина с очень короткой стрижкой. Женщина, не похожая ни на кого.

“Я не хочу”, — сказал Костик.

“И я! — обрадовалась Андреа. — Но Мардж расстроится… Она считает, что мне нужно снова обрести уверенность в себе. Но мы можем ей сказать, что все было…”

Внутри у Андреа было много титана. В лице, в правом бедре. Но из бедра вспомогательный стержень можно вынуть. Заживление идет хорошо. А в лице, вместо части скулы и лобной кости, он останется навсегда. И шрамы тоже, хотя операции были изумительно искусными, с учетом косметического эффекта. Никаких рубцов… Нет. Просто тонкие нити, разделявшие тело зонами полного бесчувствия… Катастрофа Андреа была очень счастливой: муж, сын, свекровь — ни царапины. Психологически им, невредимым, было очень сложно. Страдания Андреа мучили их: у мужа развилась бессонница, у сына — депрессия, свекровь держалась из последних сил. И их хватило, чтобы развод с Андреа прошел тихо, мирно и комфортно.