Это значит, что мы можем вернуться к истории идей и течений, оформившихся в понятные конструкции, абстрагируясь от множества индивидов и текстов — и подкрепляясь их примерами.

Вернемся к основе этого великого брожения. В XVI в. около двух третей евреев мира проживали в объединенном Польско-Литовском королевстве (после того как их изгнали из Англии, Франции, большей части Италии и Германии, Испании и Португалии). Польско-Литовское королевство тогда было самой большой страной в Европе, протянувшейся от Балтийского моря почти до Черного и от окраин Берлина практически до Москвы. В конечном итоге эта территория стала огромной колыбелью всего ашкеназского еврейства Нового времени — от Москвы до Маньчжурии и от Тель-Авива до Буэнос-Айреса и Лос-Анджелеса. В целом можно сказать, что в Польском королевстве евреи занимали положение посредников между польской знатью и польским правительством в центре страны и подданными, проживавшими на восточных территориях, таких, как обширные просторы Литвы или житницы Украины. Отсюда они распространялись по прилегающим странам — Румынии и Венгрии, а также на запад и за океан. В конце XVIII в., когда Польшу поделили и поглотили соседи — Россия, Пруссия и Австрия, — многочисленное еврейское население вошло в состав этих стран. В России, где евреям раньше жить запрещалось и где теперь оказалось большинство польских евреев, им не разрешалось покидать занимаемые территории, и они оказались заперты в гигантском географическом гетто — черте оседлости (территория нынешней Центральной Польши, Украины, Белоруссии, Литвы, Латвии и некоторых русских городов). В Пруссии (впоследствии ставшей Германией) и в Австрии они двигались на запад, сначала тонкой струйкой, а потом — когда получили на это разрешение — мощным потоком, направляясь преимущественно в столичные города, Вену и Берлин. Так, семейства Шолем и Шокен приехали в Берлин из района Позена (польская Познань), а другие берлинские евреи — из Силезии. Родители Фрейда приехали из еврейских местечек Броды и Тисменица в Восточной Галиции, а другие венские евреи — из Галиции или из Венгрии.

В XIX в. произошел невероятный рост еврейского населения Восточной Европы, усилилась бедность. В 1800 г. в мире было 2,2 млн. евреев, а в 1880 г. — 7,5 млн. [57] В Восточной Европе их число возросло с 1 млн. до 4,25 млн. человек всего за восемьдесят лет! Большинство из них теснились в черте оседлости (лишь немногие привилегированные получали право проживать в самой России). Их посредническая роль в треугольнике польский землевладелец — еврей — украинский крестьянин потеряла смысл, когда польская вершина этого треугольника утратила свое значение. Экономически штетл оставался на задворках капиталистического развития и стал ловушкой для своих быстро плодящихся жителей. Большинство евреев жили не среди носителей господствующего языка, а среди языковых меньшинств: украинцев в Польше, поляков, белорусов и украинцев в России; чехов, венгров и поляков в Австрии и т. д. Это также способствовало их лингвистическому и культурному обособлению, так как они обращались к культуре центральной или доминирующей власти чаще, чем к культуре свои соседей. В черте оседлости евреи составляли меньшинство, но весьма внушительное; они не были разбросаны по всей стране, а жили компактно в местечках или городских кварталах, где были основной массой, тогда как большинство неевреев проживали в деревнях, пригородах и больших городах. На территории современной Белоруссии в начале XX в. почти 70 % населения всех больших и малых городов составляли евреи (см.: Szmeruk 1961).

Когда таким евреям разрешили перемещаться и массами переезжать в национальные центры и столичные города — Варшаву, Вену, Берлин, Москву, Киев, Нью-Йорк, — они бросались в глаза своей культурной и языковой чужеродностью, странным выговором и поведением. Так что возникший в Вене и в других столицах антисемитизм (на котором возрос Гитлер) можно рассматривать как побочный продукт распада большого феодального государства Польша, при котором решения проблемы проживавших там евреев не было найдено. Внезапно на рубеже XIX–XX вв. эта проблема привела к взрыву, и миллионы евреев с чужеродным акцентом наводнили открывшиеся для них большие города и вступили в борьбу за место в развитии новой культуры и экономики.

И в этой ситуации произошли погромы 1881–1882 гг. в черте оседлости в России. Сами эти погромы кажутся вполне невинными, если рассматривать их на фоне последующих событий (в 1881 г. в России было убито всего сорок евреев; в 1882 г. жертв было намного больше, но все это несопоставимо с погромами 1919 г. на Украине). Более того, в народном сознании в украинских погромах не было ничего нового: в популярных народных (в том числе в еврейских народных) песнях о «Хмеле» (Богдане Хмельницком) XVII в. и о Гонте XVIII в. говорилось так, будто они убивали евреев только вчера и до сих пор ходят где-то рядом. Погромы стали потрясением для просвещенных евреев, тонкой прослойки ивритоязычных писателей, веривших в русскую культуру (и невнимательно читавших Достоевского!). Всего за несколько недель до погромов влиятельный светский ивритский писатель Моше-Лейб Лилиенблюм (1843–1910) писал, что такого в России случиться не может. Действительно, волна погромов сделала Хаскалу (Просвещение) банкротом в глазах общества. Потрясение в еврейском мире было очень велико, и оно привело к радикальным выводам о возможностях еврейского существования в России, а возможно, и вообще в диаспоре. Одной из причин такого положения явилось то, что к этому времени возникла новая прослойка молодой интеллигенции, изучавшей русскую и немецкую культуру (если их не допускали в школы, они учились экстерном) и усвоившей европейские концепции культуры, мышления, гордости, красоты, идеологии и исторического действия. Как показал Йонатан Френкель, представители молодой интеллигенции перехватили лидерство в политике и связях еврейской общины в период замешательства, охватившего евреев в 1882 г. Вторая причина потрясения состояла в том, что те же массы, которые всегда инстинктивно предугадывали ситуацию, теперь — под влиянием новых течений, витавших в воздухе, и идеологий, ориентированных на будущее, — пробудились от летаргии и слепого подчинения внеисторичной еврейской судьбе. Прежде всего, они «проголосовали ногами» и эмигрировали, потом стали присоединяться к возникающим политическим движениям. Между 1881 и 1914 г. более 2,5 млн. евреев эмигрировали из Восточной Европы на запад, но в Восточной Европе их численность также выросла.

Любой учебник истории ивритской и идишской литературы утверждает, что в 1881–1882 гг. Хаскала завершилась. Действительно, как специфическое течение литературы на иврите и идише Хаскала прекратила свое существование. Но смертный час Хаскалы в литературе (среди малочисленных групп интеллектуалов, читавших на иврите) явился часом ее победы в жизни народа. Миллионы людей приняли и реализовали ее принципы. Возможно, больше не существовало наивной веры в образование и самосовершенствование как ключ к равноправию, но желание учиться уже победило. Разочарование в российском режиме или в великодушии австрийцев не могло удержать тысячи молодых людей от попыток ассимилироваться в русском или немецком языках, образовании, культуре, поступить в университеты, внести вклад в новую культуру и дистанцироваться от своих бывших единоверцев с их чужеродным акцентом, от культуры прошлого. Все главные ценности Хаскалы — учение, красота, самореализация — стали общественным достоянием. И их сопровождали более конкретные принципы: эффективность, эстетизация, восхищение природой, очищение языка, выражение личных чувств, оправдание чувственной любви, равноправие женщин.

Возьмем принцип учения. Во-первых, следует заметить, что евреи средневековой Европы — и вплоть до XX в. — были единственным народом, поддерживавшим обязательное образование (по крайней мере для мужчин) в течение многих лет жизни человека; чтение ряда текстов было ежедневным делом даже для простых людей (хотя бы для молитвы). Большинству из них были доступны мультиязыковая и мультикультурная перспективы. Сам разговорный идиш включал в себя различимые элементы как минимум трех разных языковых групп: германской, славянской и семитского «святого языка» (т. е. иврита с примесью арамейского). Кроме того, идиш был открытым языком: его носители при желании могли выходить за его пределы в направлении любого из его компонентов и усваивать славянскую терминологию природы или производить новые германские или ивритские слова для более «ученой» речи (см.: Harshav 1990a). Носитель идиша по определению был носителем одного или более других языков и был осведомлен об отношениях между их структурами (пусть и на элементарном уровне). Принадлежность к еврейской религии в христианском мире также означала постоянную осведомленность о релятивизме двух противоборствующих систем веры и народной семиотики, порождала склонность к иронии и осознание культурных перспектив. Все это еще не интеллект и не знание: многие евреи были крайне неотесанны, но все это создает перспективную сеть нескольких открытых языковых систем, которые, когда придет время, можно будет наполнить новым знанием. Хотя одним из способов проявления революции было презрение к традиционному религиозному образованию, привычка к учению и признание ценности учения, по существу, продолжали действовать, и новые идеалы общих, нееврейских «культуры» и «образования» придали им новые силы.

Во-вторых, евреи были единственным народом без официальной классовой структуры. Конечно, в каждой общине были богатые и бедные, могущественные и слабые, но не было перманентного «кастового» разделения с рождения, как это имело место в классовой структуре европейского христианского общества. Бедный ешиботник, будучи илуй (одаренным), мог жениться на богатой невесте и подняться по общественной лестнице. Во всем, что касалось присоединения к нееврейскому обществу, все евреи представляли собой один класс; барьеры, которые им приходилось преодолевать, были не классовыми, а национальными и религиозными границами. В номинально светском обществе, где религия якобы отвергнута или низведена до частной жизни, для присоединения к национальной общине следовало овладеть ее языком и литературой. И конечно, проще было присоединиться к «большому» обществу на культурном уровне. Тогда то, чему человек научился благодаря собственным интеллектуальным способностям и личному упорству, уравнивало его в интеллектуальном отношении с другими (разумеется, совсем другое дело — общественное приятие). Учеба давала индивидуальную интеллектуальную силу, чтобы овладеть чужой культурой, — а в культуре, в отличие от реального общества, не было дискриминации. Подобное отношение можно увидеть у еврейских ремесленников и лавочников — в ситуации «индивид на людной рыночной площади».

В своей книге о еврейских иммигрантах в Нью-Йорке «Мир наших отцов» (Howe 1976) Ирвинг Хау описывает нью-йоркских идишских поэтов молодого поколения, «мечтавших о том, чтобы стать настоящими поэтами», тогда как они были бедными иммигрантами, боровшимися с нищетой: сапожник Мани Лейб, маляр Зиша Ландау (1889–1937), обойщик Г. Лейвик, разнорабочий Мойше-Лейб Гальперн. «Представьте себе, чтобы в любой другой литературе поворот к импрессионизму или символизму совершали сапожник и обойщик — такое проявление творчества у фабричных рабочих!» (Howe 1976:432). Действительно, какой пролетарий будет переводить Рембо или японские стихи на идиш? Дело, однако, в том, что это были не настоящие пролетарии. Сапожное ремесло кормило их в годы нужды. В собственном сознании они были падшей духовной аристократией, а не пролетариатом по рождению. (Еврейский фольклор отражает уникальную смесь аристократизма в умах, низвергнутых с высоты, но не отказывающих себе в учении, с одной стороны, и вульгарности низшего социально-экономического класса из Восточной Европы — с другой.)