Еврейская секулярная полисистема, возникшая в Восточной Европе, носила почти государственный характер (за исключением правительства и военной силы). Действительно, в густонаселенных еврейских общинах и городских кварталах население жило в рамках еврейского квазигосударства (с нееврейской властью и полицией); но когда евреи массово переехали из штетлов в большие города и мигрировали за океан, туда, где главенствовали другие языки и другие народы, больше ничто не связывало их воедино. Когда Черниховский создавал стихи на иврите в Гейдельберге или в Свинемюнде, у него могли быть немецкие любовницы или пациенты-немцы для медицинской практики [75] , но вряд ли у него была хоть какая-то ивритская культурная среда. Собрание его сочинений было опубликовано в Лейпциге и Шарлоттенбурге еще в 1935 г. — сам он был ивритским поэтом и не мог не продолжать писать стихи на иврите, но надежд на то, что в Свинемюнде будет еще одно поколение евреев, уже не оставалось. Принадлежность к еврейству и еврейская «идентичность» больше не были естественными, как у членов любой «нормальной» этнической группы (даже угнетенной группы вроде чехов или поляков до обретения ими независимости), для которых проживание на своей земле и принадлежность к лингвистическому и религиозному единству были само собой разумеющимися.

В таких условиях — без государства, политической структуры или достаточно обширной территориальной базы с определенными границами — решающее значение имели объединяющие силы, которые могли бы мотивировать индивида чаще, чем эпизодическое участие в разнообразных институтах внутренней полисистемы. Идеологии обеспечивали объединяющую модель объяснения разных аспектов бытия и предлагали горизонт для лучшего будущего. Политические партии, молодежные движения и профессиональные ассоциации также играли объединяющую роль, обеспечивая непосредственную социальную структуру для идеологической солидарности; они обычно организовывали повседневную жизнь, включая образовательные системы, спорт, отдых, летние лагеря и т. п. Молодежные движения культивировали идеологические споры и воспитывали любовь к еврейской и мировой литературе, так же как любовь к природе, дисциплину, человеческое достоинство, а еще занимались личностным, интеллектуальным и физическим развитием.

Но для того чтобы такая внутренняя полисистема могла существовать в полной мере, по всей сети должен течь единый поток — объединяющая сила языка. Политическая партия может привлекать людей, которые думают одинаково, но язык предоставляет нейтральную межпартийную арену для дебатов — а для светских евреев идеи не могли существовать без доказательств и споров. Язык идеологически нейтрален и предоставляет удобную площадку для переключения от абстрактного к конкретному: от идеологии к литературе, культурной деятельности, образованию и т. д. Два еврейских языка, пронизывавшие все эти сферы, создавали чувство национального единства и идентичности. Развитие идиша от народного разговорного языка до языка современного общества составляло такого рода цель для своих приверженцев — даже обширная сионистская деятельность осуществлялась на идише. Действительно, идишистские идеологии говорили об идишланд, в котором «всемирный язык», идиш, функционировал в роли государства. В 1908 г. Черновицкая конференция, на которой присутствовали ведущие писатели и общественные деятели, объявила идиш еврейским национальным языком (хотя и не поставила это слово с определенным артиклем, который делал бы идиш единственным национальным языком, как настаивали отдельные радикальные идишисты). Конференция придала культурный престиж идишской литературе и привела к усилению «войны языков» между ивритом и идишем. Ответ иврита прозвучал на Венской конференции 1913 г., хотя его эхо было слабее и заглушалось Первой мировой войной. Все это происходило во время Второй алии, и вопрос выбора базового языка нового общества стоял со всей остротой.

За короткое время еврейской революции нового времени, и особенно в первой трети XX в., на идише были созданы уникальная проза, великолепная модернистская поэзия, переводы из мировой литературы, разработана грамматика, лингвистика, учебники по естественным наукам, терминология для растений и птиц, появились школы и академии, журналистика и язык политики и урбанистической цивилизации. Его словарь расширился до неузнаваемости во всех направлениях, в язык вошло значительное количество «международных слов» или были придуманы их аналоги; академии кодифицировали орфографию, лексику и терминологию. Язык стал достаточно гибким, чтобы отразить все грани импрессионистической прозы, экспрессионистской поэзии и научных исследований по экономике и фонологии. Возрождение иврита повторило этот процесс, развивалось параллельно с ним, находясь в постоянном соперничестве, но с одним кардинальным отличием: новые идиолекты в области образования, политики, журналистики, ботаники, литературной критики, лингвистики и науки в идише обладали существующим общим базовым языком общества в форме языка, на котором говорили дома и на улице, которым пользовались газеты и другие средства массовой информации и развлечения, который лился из уст представителей «низших» и наиболее культурных слоев общества. Возможно, интеллектуально это был еще скромный язык, но он уже производил впечатление выразительного («сочного»), эмоционального и идиоматичного. Столь же важно, что это был гибкий язык, широко открытый в сторону языков, бывших его компонентами — немецкого, русского и иврита, — и, через первые два, — в сторону общего международного словаря; носитель языка мог легко заимствовать из этих языков и расширять тем самым языковые ресурсы идиша. [76]

Для подобного процветания культуры и литературы на иврите необходим был такой базовый язык общества, который служил бы почвой для полноценной секулярной полисистемы: организаций, идеологий, науки, журналистики и повседневной жизни. Элиезер Бен-Иегуда храбро отправился в Эрец Исраэль еще до первой волны сионистской миграции и до погромов в России. Но на самом деле он поехал туда и принялся за возрождение иврита как разговорного языка в первую очередь не для спасения языка как такового, а скорее для поддержки ивритской литературы, которая казалась ему задыхающейся (дело происходило в последние дни Хаскалы). Он хотел обеспечить для литературы основу в виде народа, говорящего на ее языке во всех обстоятельствах жизни. Он также мечтал о создании «материнского языка», языка, на котором мать будет говорить с младенцем с первых дней его жизни — здесь ясно прослеживается соперничество с идеей маме лошн, распространенного наименования идиша. Но требовалось нечто гораздо большее, нежели «материнский язык». Для процветания литературы иврит следовало возродить в двух взаимосвязанных моделях: основного разговорного язык общества и языка как доминирующего средства для сложной и разветвленной письменной информационной сети. Ведь литература должна основываться как на интонациях и поворотах разговорного языка, на его коннотациях и развившейся в обществе иерархии значений, так и на богатой и многообразной «реальности», от которой она отталкивается, создавая вымышленные миры.

Ивритская литература в том виде, в котором она пребывала тогда, могла существовать в диаспоре до тех пор, пока она функционировала в обществе с двумя основными языками. Идиш употреблялся для внутриобщинных и семейных нужд, а также для базовой информационной сети, а государственный язык — для правительственных институтов и всех нужд политического, технического и научного знания. Но даже в таких условиях ивритская литература едва ли могла бы выжить — из-за соперничества с идишем, как бы слабо он ни защищался. Только в Эрец Исраэль иврит мог надеяться на то, чтобы стать единственным основным языком целого общества, базой, на которой могли сосуществовать различные идеологии, с сетью социальных и образовательных структур, ивритской литературой и культурой, китчем и базарной площадью, идеологически мотивированными и безразличными людьми. Возрождение языка иврит в Эрец Исраэль было историческим вызовом — и этот вызов невозможно было игнорировать на пути создания новой еврейской секулярной полисистемы.

В последнее время было предпринято множество попыток осветить самые разнообразные аспекты возрождения языка: деятельность и идеи Элиезера Бен-Иегуды, образование в сельскохозяйственных поселениях, роль учителей, проблемы словаря и т. д. (Важнейшие из этих трудов перечислены в списке литературы.) Было собрано огромное количество цитат из всевозможных источников, и теперь мы располагаем общей картиной ситуации. До сих пор не вполне понятно, каким образом процесс, еле-еле двигавшийся в течение двадцати пяти (если не сорока) лет, вдруг завершился оглушительным успехом. Неясно, во-первых, потому, что в разных высказываниях современников той эпохи заметна путаница между желаниями и чаяниями и реальным их воплощением. Во-вторых, мы обладаем чрезвычайно скудной информацией о бытовании разговорного иврита в этот краткий, но решающий период: современники не считали нужным говорить о такого рода фактах напрямую, и поэтому нелегко понять, что именно они имели в виду, когда писали, что они «говорили на иврите». Например, согласно некоторым отрывочным данным, в Иерусалиме и в Яффо еще в середине XIX в. на иврите «общались» ашкеназы с сефардами, особенно на рынке. Много ли слов они использовали? Перемежали ли они их арабскими и идишскими словами? Пользовались ли ими как-то иначе, чем французскими или арабскими названиями соответствующих предметов?

И еще, как следует понимать информированного свидетеля, который сообщает следующее: «В 1904 г. десять семей говорили на иврите в Эрец Исраэль». «Десять» — это точное или приблизительное число? Как именно они говорили? Сколько они говорили? Говорили ли они на нем постоянно? Только друг с другом? Только на иврите? Или они просто могли говорить на иврите и изредка пользовались им? Какие социальные прослойки говорили на иврите? Только на формальных встречах или в споре тоже? Люди фиксировали такого рода факты лишь случайно и тенденциозно: либо этот вопрос их мало волновал, либо они не осмеливались сказать, что не говорили на иврите, тогда как он был частью официальной идеологии. Возможно, им казалось, что они использовали иврит в той степени, в какой от них этого требовали, и сейчас они говорили на нем лучше, чем раньше, и радовались достигнутому. Более того, многие свидетельства — это воспоминания о том, что было десятки лет назад, когда каждый хотел показать, что был одним из первых и до сих пор помнит усилия и успехи того времени. И еще, возможно, более поздняя реальность и идеология отбрасывали тень на их воспоминания о прошлом. [77] Обычно люди, которые вкладывали огромный труд в развитие языка, считали чудом каждый маленький шажок, тогда как внешние наблюдатели фиксировали смехотворные масштабы достижений. Поэтому множество свидетелей, членов Первой алии и их учителей, преувеличивали свои восторги, тогда как первые иммигранты Второй алии практически не обнаружили разговорного иврита, не нашли ни одного профессионального учителя и ни одной серьезной школы.