Мы слышим похрустывание шагов, продирающихся за нами сквозь кусты с факелами. Света все больше и больше. За нами в кустах слышен шорох одеяний старшей егермейстерши и Сосиски.

Вот он, вон там! Мы видим его! Именно там, где я и полагал. В том месте, в которое с самого утра мы старались загнать его с помощью фанфар, с помощью нашего телеграфа и наших церемоний.

Так вот, он там. Спокоен, словно сам, по своей охоте выбрал это место.

Лежит под выступом, нависающим над основанием стены. Смотрит на нас. Мигает из-за яркого света факелов. Единственное движение — то поднимает, то опускает уши.

Если бы не было Ланглуа, как мы насладились бы расправой над ним! С риском перестрелять друг друга. Даже с риском, что, воспользовавшись суматохой от криков, от выстрелов, от дыма, от наших глупостей (которые мы натворили бы, бросившись на него со всех сторон), он сумел бы одним прыжком выскочить из нашего круга и оказаться в лесу.

— Тихо! — сказал Ланглуа.

И замер, раскинув руки, словно парил в воздухе.

Тишина! Опять слышен лишь шелест факелов, словно полет голубей.

Ланглуа движется вперед. У нас нет желания идти за ним. Ланглуа шаг за шагом наступает.

Среди усыпившей нас внезапно тишины, пока Ланглуа медленно, шаг за шагом, продвигается вперед, одно событие подтверждает важность момента: воздушная легкость, с какой королевский прокурор раздвинул своим животом наши ряды.

Мы видим также, что перед скрещенными лапами волка лежит мертвая собака Кюрнье и что весь снег под ней испачкан кровью.

В тишине, оказывается, произошла кровавая драма!

Ланглуа наступает. Волк встает. Их разделяют пять шагов. Тишина!

Волк смотрит на кровь собаки на снегу. У него такой же заспанный вид, как и у нас.

Ланглуа всаживает ему одновременно две пули в живот из двух пистолетов.

Итак, все опять кончилось двумя небрежными выстрелами после короткого немого диалога между отправителем и получателем мгновенной смерти!

— Да нет же, нет, и не пытайтесь! Да замолчите, прошу вас! — кричала Сосиска в один прекрасный день.

Было это после, много позднее описанных событий, лет двадцать спустя.

Она уже не держала кафе «У дороги». Ее сменила семья Негрелей (кстати, они расширили кафе). Она жила в «Бунгало» с Дельфиной. Кошка с собакой. Непонятно, как эти женщины не разорвали друг друга в клочья.

Дельфина… Вижу, я перескочил сразу через слишком много лет. Надо мне рассказать вам о Дельфине, конечно, надо. Но Сосиска в 1867 или в 1868 году, когда происходило то, о чем я собираюсь рассказать, еще отнюдь не сошла на нет.

Она, конечно, уже не была такой энергичной, как раньше. И, наверное, она уже не смогла бы пройти насквозь шаламонский лес. Она приближалась к восьмидесяти, но уверяю вас, приближалась, как кошки приближаются к тлеющим углям.

За эти двадцать лет на ее долю выпало столько испытаний, одно за другим, столько ударов на нее обрушилось, столько раз оказывалась она между всякими молотами и разными наковальнями, что утратила прежний размах, или точнее, обрела новый размах, новый характер, более соответствующий ее язвительности, ее резкости и ее вспышкам гнева.

Конечно, тем, кто не встречался с ней долгое время, трудно было узнать Сосиску в этой тощей шпильке, но для нас, следивших за ней шаг за шагом, было понятно, почему она похудела, отчего обострились ее чувства. Она стала гораздо более узнаваемой, чем прежде. Нам казалось даже, что во времена кафе «У дороги» мы ее совсем не знали. А теперь было интересно узнать ее получше, теперь, когда она тихонько приближалась к своему восьмидесятилетию, как к чему-то приятному, хоть и обжигающему.

Бояться за нее не было никаких оснований. Она сумела выдрессировать сорокалетнюю Дельфину, хотя та и была так же норовиста, как была свежа в таком же возрасте госпожа Тим. А этой, я имею в виду Дельфину, приходилось за своей внешностью следить. Что же касается госпожи Тим… Ах, как много изменилось за двадцать лет! Да, Дельфине приходилось быть начеку, потому что с некоторыми вещами так просто не справишься.

Знаете, что проделывала Сосиска? В ту пору, когда она держала кафе «У дороги», у нее было скорее мужское лицо. А теперь это было лицо нотариуса. И с таким вот лицом нотариуса, которое светилось осведомленностью о законах во всех их проявлениях и самых скрытых нюансах, она следила за действием законов времени на Дельфине. Не проходило и десяти секунд, чтобы та не замечала на лице нотариуса неумолимую помету о расходах, понесенных за эти десять секунд, а также о законных и неизбежных последствиях этих расходов. Обладавшая всем, что надо женщине, и даже в сорок лет остававшаяся пышной, кровь с молоком, более привлекательная, чем многие юные девушки, Дельфина читала на лице этого неумолимого счетовода, на сколько еще сократилась ее жизнь.