«Из камня, из которого состоит Желтизна? Гей, отсюда хорошие люди? Моя одежда, мой убор, сказали боги» [13] .

Раньше я уже комментировал эти слова как убедительное указание на то, что боги для индейцев ица были процессами, протекающими внутри тела. После такого двойного вступления, рисующего биологическую и космическую подоплеку истории, излагались события не столь глобального, а малого — исторического — масштаба.

«На ласковую землю, что на берегу колодца, на мягкую землю пришли, завоевывая, воюя. В Чичен были ицы, еретики. Там они были и в день 1-Имиш достигли неба. Господин был здесь у колодца запада. Там были боги. Так было сказано, в день -1-Имиш»*.

Ярешил, что первая фраза касается прибытия испанцев. На это указывал и другой текст, записанный в той же Чумайели и говорящий о нашествии чужаков и необходимости «шнурам и лентам, упавшим с неба» покориться Господину христиан. Таким образом, здесь, у священного сенота, конкистадоры застали ица, еретиков, — это подчеркнуто особой, поскольку новой веры, как гласит дальнейший текст, они не приняли и предпочли уйти всем племенем «со своими богами спереди и сзади» в глубь страны. Так испанцы в день 1-Имиш достигли «неба», то есть колодца. Это Господь Бог христиан оказался «у колодца», а в нем были боги ица.

Небо — колодец — боги. Три понятия в идеальном согласии с гипотезой неба клеток, изображением которого, моделью, ковчегом был священный круговой сенот, разверзающийся в камне.

«Дух человеческий говорит: кто мы? Вот слово духа человеческого. Разгадай его, мудрец. Я зачат в темноте, откуда народился. Или это тоже неправда? Меня породил Мицита Аауа. И до конца я был надтреснутым. Огорчил ли я кого-нибудь своей песней?»И эти слова автора текста, поэта, певца, а может и пророка народа ица, прекрасно согласовывались с тем видением мира, которое пронизывало и рисованные тексты, и все произведения искусства тех земель в те времена. Совершенно отчетливо увидел я здесь связь с уже известной мне идеей о человеке, который является не собой, а лишь маской для сокрытых от него самого явлений, лишь формой, им служащей. Формой, которая изначально, уже по самой идее, была чем-то преходящим, «сломанным», «надтреснутым», как ствол дерева из Тамоанчана, или чем-то «развратным», «испорченным», ибо так можно было понять слово roto. в испанском переводе текста. Однако я считал, что эта «сломанность» лучше всего выражает судьбу человека: он побег, отросток, ветвь Древа Жизни, не имеющая никакой возможности выйти за назначенные ей природою пределы.

Смысл этих фраз напомнил мне другие строки: из легенды об изгнании Кецалькоатля. Там Тескатлипока сказал: «необходимо, чтобы ты покинул свое селение» (puebloв испанском переводе с науатль). А Кецалькоатля он, обращаясь к нему, назвал «сыном моим, жрецом». В результате оговора богов наш герой — человек, — стеная покинул свое селение.

И вот здесь, на территории майя, отозвалось эхо тех слов. К тому же эхо своеобразно усиленное. Тогда я считал, что Кецалькоатль, на языке науки, покидает уединение клетки, чтобы обрести тело, преобразовать в него свою генетическую «запись». И здесь — если действительно речь шла о нем, — он снова повторял, что сокрыт, существует и, однако, не живет, а пребывает в виде духа. Иначе говоря, он выступал точно в том же значении, хорошо передающем сущность процесса, в котором «информация» в яйцеклетке имеет целью создание тела, развитие в нем потенции сознания 'и вывод из яйца во внешний мир. Он разрывает свои путы в «драгоценном камне», покидает это ограниченное «селение», выходя в необъятный простор жизни.

«Это пение, все это пение служит истинному восхвалению Господа Бога». Последней фразой поэт, пророк признает, что возлюбил Бога испанцев и почтил его песней о побежденных родных богах…

Я смотрел в глубину сенота, на его живую воду, в которую сбрасывали девушек в расчете на то, что одна из них вынырнет с посланием от богов… Я думал, что церемония эта не казалась тогда столь жестокой, как теперь она представляется нам. Тот, кто хоть раз в жизни видел процессию, направляющуюся к вратам церкви, или странную фигуру со стертой на локтях й коленях кожей; фанатиков, истекающих кровью, разрезающих перочинными ножичками или расцарапывающих английскими булавками свои руки, чтобы этими кровоточащими стигмами подражать ранам Господа на кресте; слышал, как они при этом поют, с каким рвением стараются перещеголять друг друга, в причинении себе все больших страданий, видел, как готовы они увеличивать свои раны, язвы или уродства, лишь бы толпа смотрела на них, — тот поймет, что принесение в жертву себя, собственной жизни тогда не обязательно, было вынужденным, а могло быть — по порыву — и добровольным.

А если такой акт самопожертвования нравственно и духом поддерживался глубоко укоренившейся верой в особое значение этой воды… Тут я подошел к проблеме жертвоприношений вообще. Нe вдаваясь сейчас в подробности, я ограничусь замечанием: боги Мезоамерики, по мифам, не были кровожадными и жертв не требовали. Наоборот, они жертвовали собою ради продолжения жизни. Поэтому и людей именовали макеуалес —те, которые возникли благодаря жертве богов.

Потребность в кровавых жертвах возникла у людей. Люди решили, что надо жертвовать собой, чтобы, во-первых, показать своим богам, что они благодарны им за их жертвы и поэтому тоже способны к самопожертвованию; а во-вторых, во имя… продолжения жизни. Они верили, что «жизненная энергия», сосредоточенная в живых существах, должна вновь поступать во всеобщее, вселенское обращение. Справедливо считалось, что Солнце является средоточием такой энергии. И еще: Солнце связано с драгоценным камнем-символом.

И здесь, в Чичен-Ице, в белой скале открывался глазам всех гигантский драгоценный камень. Невозможно было придумать жертвоприношение более непосредственное и экстатическое, ибо оно воспринималось всеми как действительное, а не символическое возвращение своего тела Драгоценной Живой Воде — все той же жизни…

Я подумал, что вот так замкнулся очередной круг подтверждений, а в результате я получаю ответ на мой вопрос: что же такое в действительности человек?

Итак, о Драгоценной Живой Воде.