Я пе знал, о чем говорить с этим сумрачным человеком, который, несмотря на эти 48° в тени, сидел над циферблатами брунов, и среди них не было ни одного, на который с его носа не упала бы капля пота.

Наконец, я робко спросил его о том, какой же все-таки образ жизни ведут на таборе рулевые, механики, комбайнеры, — он ничего не ответил, и после этого я попрощался с ним и ушел…

Низенький злорадный дед сидел на скамеечке подле кухни и курил какую-то едкую дрянь. Я подсел к нему.

— Ну, теперь совецкой власти крышка, — бодро сказал дед, — хлеб сгорел, сейчас же голод, бунт. И кого же первого на сук? Инженера Причепу?

Он помолчал, потом закусил бороду и сказал тихо:

— Ой, худо будет вам, братцы, худо вам будет!

— А кто это инженер Причепа? — спросил я.

— Вредитель, — строго сказал дед, — он главный инженер по карасину. Его первого вздернут. До как же, льют, льют!

Тут, братцы, не только хлеб, тут тебе и вся земля загорится.

— Да что льют-то?

— Карасий, — радостно сказал дед. — Прямо в землю спущают. Вчерась шел я по табору, смотрю, в чистерне кран открыт. Спущают! И доска приставлена, чтобы он потихоньку тек. Ну, что ты скажешь? Пропитавши она или нет? Пропитавши! Может она загореться или нет? Может!

Дед был навеселе.

Но был сильно навеселе, и ему, без сомнения, было наплевать на то, что сухой закон был объявлен в Зерносовхозе 3. Инженер Причепа его занимал, — как бы вздернуть поскорее инженера Причепу!

Я бросил деда и пошел прочь.

День не удался — это было ясно. Он был сдут суховеем, завален пылью.

Нечего было, например, надеяться, что эта кухарка, бродившая по маленькой кухне, как гиена, накормит меня обедом.

Нечего было и думать, что этот голый человек, сидевший верхом на перегородке душа, позволит мне освежиться водой, которую он с трудом добывал из обмелевшего колодца.

Нечего было ждать, что этот шофер (уже целый час легковая машина стояла подле конторы) возьмет меня пятым — у меня не хватило духу даже вступить с ним в переговоры.

Загнуть рукава рубашки и выпить из бочки кружку теплой воды — это было все, что мне оставалось…

Комбайнер в детском чулке — тот самый, что в столовой Главного хутора приставал к Бой-Страху, — налетел на меня, когда, обогнув палатки, я двинулся в обратный путь.

Парень хохотал — вот что меня поразило.

Хохоча, топая ногами, хватаясь за живот, он схватил меня за рукав и потащил к деду.

Деда брили.

Двое рулевых держали его за руки, двое — за ноги. Пятый — за голову. Шестой — оттягивал щеку. Седьмой брил.

Он брил его безопасной бритвой «жиллет» и ругался, потому что бритва была тупая, а волос крепкий.

По временам он бросал бритву на табурет и брал другую, должно быть не более острую, потому что минуту спустя возвращался к первой.

Техника смены ножей была, надо полагать, ему неизвестна.

— Сиди смирно, дед, — сказал он, отхватив деду полбороды и любуясь своей работой, — мы, брат, живо из тебя пионера сделаем! Не будешь тогда, сукин сын, говорить, что совецкой власти крышка.

И дед сидел смирный, совсем смирный, и больше уже ничего не говорил. Глаза у него были отчаянные, нос горел.

Восьмой уже разводил мыло. Так много он его развел, с такой старательностью взбивал мыльную пену, что уж ни чашки, ни кисточки, ни самой руки его нельзя было разглядеть под лопающимися разноцветными пузырями.

Должно быть, я так и не разглядел бы эту чашку, если бы дед не взбунтовался:

— АН крышка, — сказал он вдруг и вырвался. Он ударил ногой седьмого, который брил, и шестого, который оттягивал щеку, перемахнул через табурет, на котором восьмой разводил мыло, и чашка покатилась к моим ногам.

Я поднял ее: тучный скиф в длинных штанах, в остроконечной шляпе, края которой свисали до плеч, был изображен на ее темной глазури. У него были полузакрытые глаза и разрезанный морщинами рот. Одной рукой он держал чашу, другою опускал в нее меч.

Деда давно уже поймали, посадили и, взяв за горло, добривали остаток бороды, а я все еще разглядывал важного кочевника на забрызганной мылом глазури.

— Откуда ты ее взял? — спросил я у рулевого, который с кисточкой в руке стоял передо мной, дожидаясь, когда я верну ему чашку.