— Говорила сейчас со своей сестрой и ее мужем. — И, стоя в дверях, подмигивала мне, дожидаясь, пока я подмигну в ответ. После чего изрекала: — Ну ладно, пойду к своим Кафке и Камю.

Я любила мадам Гутсио, она дала мне книгу Кафки по-немецки, с большим портретом автора. Читая эту книгу, я снова и снова вглядывалась Кафке в лицо и представляла себе высокого, стройного, черноволосого мужчину, лихо отбивающего американскую чечетку — степ. По вечерам, выключая свет в комендантской, мадам Гутсио говорила мне:

— А теперь, сахарная моя куколка, пойдем к нашему Кафке.

Она шла к своему Кафке, я к своему. Комнатка переводчицы напоминала монастырскую келью: узкая койка, стол, стул, торшер, у стены шкафчик. За окном мчались по автостраде машины, и только временами, когда в их потоке случался перебой, я слышала, как мадам Гутсио перелистывает за стеной очередную страницу своего Кафки.

В общежитии было шесть этажей, на трех верхних жили турецкие работницы, три нижних почему-то пустовали. Когда по автостраде на полной скорости проносились машины, окна на трех первых этажах гремели гораздо сильнее, чем на трех верхних. Заводская дирекция объявила, что нижние этажи предназначаются для семейных пар и скоро будут заселяться. Семейные пары прибыли самолетом, я отводила их на работу, объясняла, что нужно делать, сопровождала к заводскому врачу. Когда я переводила, мастер стоял справа от меня, супружеские пары слева. Говоря по-немецки, я, конечно же, каждое предложение начинала с извинений. Поворачиваясь направо, я говорила мастеру «извините». Поворачиваясь налево и говоря по-турецки, я и не думала извиняться.

Рабочие говорили:

— Скажи мастеру, я хочу в точности знать…

Поворачиваясь направо к мастеру, я переводила:

— Извините пожалуйста, но он хочет в точности знать…

Когда я переводила в кабинете заводского врача и тот ненароком ронял какую-нибудь бумажку, я говорила:

— Ой, извините пожалуйста.

— Пожалуйста-пожалуйста, — отвечал мне врач. Потом наклонялся поднять свою бумажку, я наклонялась одновременно с ним, и мы сталкивались лбами.

Я снова говорила:

— Ой, извините пожалуйста.

Если на двери было написано «От себя», а я по ошибке тянула ее на себя и дверь не подавалась, я говорила вахтеру:

— Ой, извините пожалуйста…

Как-то раз я сидела в комендантской, в задумчивости подперев голову рукой и не замечая, что уже стемнело. Вошла мадам Гутсио, включила свет, я вздрогнула и сказала:

— Ой, извините…

Рука мадам Гутсио застыла на выключателе, а сама она спросила:

— За что ты извиняешься?

— Ой, правда, извини, — отозвалась я.

— За что ты извиняешься, куколка моя сахарная?

— Да, правильно, извини.

— Ты перестанешь извиняться или нет?

— Хорошо, извини.

Гутсио села против меня и сказала:

— Извини пожалуйста, но почему ты при каждом слове извиняешься?

— Извини, я больше не буду извиняться.

— Извини, сахарная моя, — сказала Гутсио, — но ты опять извиняешься.

— Да, извини, я не хотела, я больше не буду извиняться.

— Ты больше не извиняешься, и точка!

— Хорошо, я больше не извиняюсь, извини.

Гутсио покачала головой и проронила:

— Куколка, сахарная моя, ох, не нравится мне, что ты все время извиняешься.

И новые рабочие, совсем еще не знавшие немецкого, вскоре от меня этим словом заразились, переиначив его, правда, на свой лад во что-то вроде «звените». Они сидели за станками, между станками прохаживался мастер, и когда надо было о чем — то мастера спросить, они громко кричали «Звените!», словно это имя мастера. Вскоре уже все рабочие поголовно иначе как «Звените» мастера не называли. Мастер сидел в стеклянной выгородке, рабочие стучали по стеклу, кричали «Звените!», а он, прочитав по губам это слово, вставал и шел вместе с ними к станку, посмотреть, в чем дело, — а я в один прекрасный день вдруг взяла и перестала извиняться.

Было по-немецки одно слово, которое казалось мне слишком жестким, приказным, — слово «должен». Поэтому фразу «Вы должны сделать то-то и то — то» я переводила рабочим помягче: «Сделаете то-то и то-то». Но когда мастер спрашивал меня: «Вы сказали им, что эту рукоятку они должны тянуть на себя легонько?», я, по-немецки, ему отвечала: «Да, конечно сказала: эту рукоятку они должны тянуть на себя легонько». То есть из турецкого языка я слово «должен» могла устранить, а из немецкого нет.

На первых трех этажах жили теперь семейные пары, а на трех верхних — одинокие женщины. Поэтому иные из мужей, якобы по ошибке, нажимали теперь кнопки четвертого, пятого или шестого этажа. Там всегда находились женщины, считавшие не зазорным после трудового дня ходить по коридору на кухню или в душевую в полуголом виде. Когда открывались двери лифта и из них появлялся мужчина, женщины кричали: «А-а-а!» Мужчины в тон им тоже кричали: «А-а-а!», смеялись и уезжали вниз к своим женам. И хотя одинокие женщины жили в этом общежитии уже больше года, супружеские пары с нижних этажей почти сразу же по приезде начали ревностно оберегать честь одиноких женщин с этажей верхних. По мнению супружеских пар, эти одинокие женщины здесь, в Берлине, скидывали с себя свою турецкую честь, как платье, и почему-то именно среди мужской половины семейных пар находилось больше всего охотников это платье снова на них напялить. Однажды все эти мужья, как бесноватые, которых только что расковали из цепей, ринулись из своих комнат вниз на улицу, узрев там одну из женщин с верхнего этажа. Женщина эта вылезла из машины, после чего то ли подала водителю руку, то ли подставила для поцелуя щечку, если не вообще, страшно сказать, губы. Услышав дружный мужской топот на лестнице, я выскочила из комнаты и помчалась к входным дверям. Женщина как раз открывала калитку, когда я, опередив мужчин, успела ее заслонить. Мужчины, человек тридцать, если не больше, шли прямо на нас. Я раскинула руки и сказала:

— Сперва вы растерзаете меня, а уж потом ее.

Они остановились, женщина за моей спиной дрожала от страха, и поскольку руками она вцепилась в калитку, калитка дрожала тоже.

Потом мне с грехом пополам удалось загнать мужчин в холл общежития. Мадам Гутсио дала мне двухлитровую бутыль красного вина. Я откупорила бутыль и отхлебнула глоток. Мужчины молча смотрели на меня. Я отхлебнула еще глоток и сказала:

— Пейте, братья, пейте.

Бутылка пошла по кругу. Вскоре она вернулась ко мне пустая. Тогда я сказала: