Щавель построил отряд у конюшни, окинул цепким взором.

— Работать сможешь? — спросил он Храпа. — Как твой бок?

— Смогу, — вскинул бородёнку плешивый ратник. — Рёбра не помеха, заживут.

Ёрш, разбивший до синевы левую руку, в вопросах не нуждался. Сразу было ясно — годен и рвётся в бой.

— «Медвежат» было полсотни. Из них три десятки атаковали нас и понесли потери в шестнадцать человек. Две десятки ошивались где-то в окрестностях, потрошили склеп на окраине и ушли в сторону Москвы, возможно, соединились с остатками нападавших, — обрисовал Щавель обстановку. — Наша задача догнать их, обстрелять и отойти. Затем произвести доразведку, снова обстрелять. У нас три ружья, обрез и два лука, у «медвежат» — два ствола. У нас превосходство в огневой мощи, у противника в численности. Надо осаживать их и удерживать до подхода подкрепления из Великого Новгорода. Задача ясна?

— Так точно, — дружно ответили ратники.

— Полчаса на сборы, посрать, перекурить, получить оружие. Разойдись! Парни, переобувайте берцы на старые сапоги. Ходить вам придётся много, а бегать тихо.

— А кони? — спросил Михан.

— Это у них будут кони и дорога, у нас — ноги и лес. Будешь прикрывать нас с Жёлудем. Если повезёт, получишь ружьё.

Михан загорелся. Щёки стали под цвет головного платка, грудь выгнулась колесом. Щавель тоже заметно оттаял, как всегда с ним случалось перед охотой, которых Жёлудь мог припомнить с детства немало. Но если раньше молодой лучник принимал в них участие только на подхвате, — сготовь еду, да обери трупы, — то теперь ему предстояло выйти на бой с хорошо обученным воинством.

— Я новый лук возьму? — спросил он.

— Бери, будешь издалека бить, — одобрил Щавель и, подождав, пока остальные уйдут, сказал: — Держись со мной рядом, не отходи, один не суйся, не геройствуй. Здесь братьев нет, никто тебя не спасёт. Подкрались, обстреляли и скрылись, пока погоню за нами погоню не снарядили. Сидор с собой возьми, тул с запасными стрелами и не забудь покормить Хранителя.

Жёлудь подошёл к делу обстоятельно. Вскрыл корзины, опломбированные печатью новгородского арсенала, из одной, побольше, вытащил тул с осадными стрелами, из другой — тул со стрелами покороче, для отца. Казённый тул был цилиндром из вощёной холстины, с дном из бересты, натянутой на ивовые кольца, чтобы не помять оперение. Устье тула затягивалось шнурком и, распущенное, отгибалось наружу. В него влезало две дюжины стрел, тогда как в колчан умещалась дюжина.

Коней оседлали быстрых, самых лучших. Когда выезжали, возле двора у больничных телег начинали толпиться зеваки, взирая на разрушения и ведя пересуды. Такого на их памяти ещё не случалось.

— Чего уставились? — гаркнул на них Храп. — Своих дел нет? Живо за работу!

Сиволапые, бурчали, но расходились только чтобы дать проезд верховым. Как плетью обуха, так словом не перешибёшь глубинного обывательского любопытства.

— А ты скандальный мужичонка, — Лузга дал шенкеля каурому фёдорову жеребцу и присоседился к плешивому ратнику. — Тебя в детстве, наверное, лупили как сидорову козу за вздорный нрав? Тебя за что Храпом прозвали?

— Мать назвала. Я орал громко, — засмеялся Храп и перекосился на больной бок. — К чёрту тебя, Лузга, уморишь!

По улицам прошли быстрым шагом, за городом пустили рысью. От былой допиндецовой насыпи почти ничего не осталось, тракт проложили севернее, в обход проклятых земель, и дорога на Москву превратилась в унылый просёлок, почти не разъезженный телегами. Он был изрыт коваными копытами, множеством следов. Через три километра нашёлся перекрёсток, с которого можно было уйти на Торжок, но селигерские проследовали мимо. «Куда же они гонят?» — забеспокоился Щавель. В Поршинце мужики поведали, что на рассвете через деревню прошёл отряд. Многие ехали как раненые и было много коней с пустыми сёдлами.

— В Москву рвутся, — озвучил Щавель свои самые мрачные догадки. — Там вся сила манагерская. «Медвежата» освободили Бандурину и сопровождают в Кремль. Когда она сядет на трон, Орда нам добрым соседом покажется. Тут и конец Святой Руси.

И хотя поршинцы не приметили бабы в отряде, охотников будто ледяной водой окатило. Немедля пустились вдогон почётному конвою, горя желанием осадить воцарение эффективной мрази. В версте от деревни их ждал однако сюрприз. Конские следы уходили с просёлка вправо на заросшую лесную дорогу. Щавель спешился, осмотрел развилку. Все как есть свернули в лес, ни один не поехал прямо. «Или в Осташков её повезли? — засомневался Щавель. — Совсем с глузду съехал Медвепут Одноросович, для чего возжелал Даздраперму Бандурину? Куда с ней тягаться, эта тварь его разом схрумкает и кепку выплюнет». Опустился ничком, приложил ухо к земле, но топота коней не услышал. «Вот почему они не пошли по нормальной дороге, решили отсидеться в лесу, — улыбнулся про себя старый командир. — Заберутся на версту, выберут поляну и будут отдыхать».

— Возможно, встали на дневку, — Щавель взял коня под уздцы, повёл в лес. Охотники последовали за ним.

— Не шуметь, — приказал командир. — Они могут быть близко. Зашли за деревню и заныкались. У них раненые, да и весь прошлый день с этой ночью колбасились, «медвежатам» отдых нужен.

Просёлок скрылся за густым ольховником, начался соснячок, но какой-то странный. Иногда возле обочины высилась могучая старая берёза, то высовывала корявые ветки яблоня. Выбрав прогалину побольше, розовеющую свечками иван-чая, старый лучник остановился, привязал коня. Мысок сапога ткнулся в кирпичи. Охотники выстроились перед ним полукольцом, замерли выжидающе, только Лузга с усмешкою скалился и морда у него вытянулась как у волка.

— Не расслабляться, — напомнил Щавель. — Не забывать подсыпать на полки порох. Жёлудь, Михан, пойдём со мной в лес, — позвал он. — Остальным ждать здесь. Скворец старший. Если что, подавай сигнал криком совы.

— Не умею я производить крик совы, — признался Скворец.

— Тогда ори как резаный.

Щавель приладил на правый бок котомку, на левый — колчан. Жёлудь повесил на спину сидор, взял мощный греческий лук, колчан с длинными стрелами пустил вдоль левой ноги, позади ножа. Михан сунул в петлю на поясе булаву, настоящую, в дружине выданную, нацепил на руку щит, вооружился дротиками. Кольчуга, не надетая давеча легкомысленным ратником, теперь ладно сидела на сыне мясника. Михан хотел и шлемом голову покрыть, но Щавель запретил.