Дубовая дверь, что вела из Тимофеевской башни на стену, отворилась. Свет факела озарил прилегавшее прясло – зубцы и парапет, деревянные заборола, груды камней, бревен, котлы с водой и смоловаром. Лукинич, сопровождаемый Савелием Рублевым, направился к Беклемишевской. То и дело он останавливался, пробовал, хорошо ли укреплены крыша и заборола, придирчиво оглядывал ратный припас. Пока дошли, Лукинич несколько раз присаживался у костров, разведенных пушкарями, говорил с ними об ордынцах, советовал, как лучше беречься от татарских стрел.

Наконец они добрались до высокой угловой башни, расположенной у самого берега Москвы–реки. Дальше стена, ломаясь почти под прямым углом, шла уже вдоль реки, защищать ее было поручено черному люду Гончарной слободы. Увидев, что воин собирается войти в стрельню, Савелий, смерив глазами ее пятнадцатисаженную громаду, белевшую в темноте, пробурчал:

– Аль не все еще, мил человек, облазил? Ты ж сегодня два раза поднимался сюда да на Тимофеевскую – трижды! Чай, не двужильный…

– Ты иди домой, Савелий, а я, может, тут заночую…

– Чего так? – удивился оружейник. – Орды–то ведь нет.

– Будет.

– А ежели будет, то не в ночи. Ты, мил человек, хоть отдохни до сего малость.

– Не тревожься, Савелий, для меня такое дело привычное. Ты только коня моего отведи на купецкий двор – он у Тимофеевской на привязи. Пока там мои молодцы, но они сейчас должны с грамоткой из Кремника отъехать.

В свете колеблющегося на ветру пламени факела, который держал в руке старый Рублев, лицо Лукинича казалось еще более суровым, взгляд устремлен в темную даль. И невольно глаза каждого, кто стоял рядом, обращались туда, и настороженное беспокойство заполняло головы и сердца.

Но сколько ни вглядывайся, ничего не увидишь в ночном мраке, окутавшем землю. Вздохнув, Рублев молча направился к Тимофеевской башне – спуститься со стены можно было только там. Лукинич вошел в Беклемишевскую, по узкой крутой лестнице поднялся до предпоследнего яруса. Ежась от холодного ветра, что сквозняком свистел через щели бойниц, застегнул верхние петли кафтана, прошел к смотровому оконцу. Кутаясь в плащ, долго стоял возле него. По небу низко неслись тяжелые тучи, изредка в просветах мелькали тусклые призрачные звезды. Было так тихо, что до дружинника доносился плеск рыбы, играющей в реке. Кончался тревожный день, кончался в безмолвной тишине, но она не успокаивала, скорее, тревожила и оглушала.

Лукинич несколько раз прошелся по площадке башни, в разгоряченном мозгу пронеслось все, что пережил сегодня. Верно ли он сделал, что остался? Неужто для того, чтобы еще раз увидеть Алену? Нет, не для того! Тут, в Москве, нынче его место, только тут!

Улыбка смягчила его строгое лицо, когда припомнил, как обрадовались Рублевы и другие слобожане, узнав, что он остается и будет тысяцким – начальным над ополчением кузнецов. По его наказу переставили тюфяки и великие пушки, добавили ратного припаса, чуть не каждое забороло сам проверил. Затем велел согнать со стены хмельных, ребятню и прочий лишний люд. Восьмидесятисаженное прясло от Тимофеевской до Беклемишевской стрелен тысяцкий разделил на участки, во главе которых поставил сотских и окладчиков – Рублевых, Тимоху Чернова, Истому Шлыка, Никиту Лопухова и других выборных. В помощь кузнецам и оружейникам осадный воевода дал сотни две крепких мужиков из окрестных сел; умельству биться на стенах их обучал сын боярский Лапин.

«Почитай, все готово, можно ордынцев встречать. Но пока втолковал сидельцам, что они непременно вернутся, что это лишь передовой тумен был, слов больше сказал, чем за год службы! В голове даже и сейчас шумит», – устало подумал Лукинич, усевшись на дубовые колоды, снесенные сюда для подставок под ноги лучникам.

Некоторое время сидел недвижно, борясь со сном, голова клонилась на грудь, слипались веки… «Надо бы поспать – что там еще завтра будет! Но на купецкий двор не пойду! Чего доброго, Алена Митревна помыслит – из–за нее остался…»

Встал, снял плащ, расстелил его на полу, меч и шлем положил рядом. Закрыл глаза и тут же уснул глубоким сном.

Внизу хлопнула дверь, гулко разнеслись по каменной башне голоса и шаги. На площадке, где спал тысяцкий, появились жена старого оружейника и Андрейка.

Домна тяжело дышала, сын одной рукой поддерживал ее, в другой у него был факел. Увидев лежащего на полу Лукинича, старуха удрученно покачала головой.

– Вишь, заснул, сердешный, – с жалостливым укором молвила она. – Умаялся, а в дом не идет. Ох и горе мне с теми мужиками.

– А может, то не он? – засомневался отрок.

– Он, он! И надо же сие! Ежели бы негде было, а то… – завздыхала мать. – Антонушко! – осторожно дотронулась она до его плеча.

– А?! Ордынцы? – сразу подхватился Лукинич.

– Какие ордынцы, сердешный? То я, Домна. Вставай–ка да идем на двор купецкий. Я и постелила уже.

– Нет, матушка. Спаси тебя Бог за ласку, я тут останусь.

– Аль не стыдно? – обиженно произнесла Домна. – Ведь я за тобой аж вон куды забралась. Чай, годков сорок тому, как в девках еще бегала, на такую вышину лезла. Грех, Антонушко, грех.