Князь приглашает Ивана Петровича ужинать в ресторан, и полупьяная его болтовня превращается в беспощадную расправу с идеализмом. Он издевается над самоотверженностью покинутого жениха. "Ведь Алеша отбил у вас невесту, говорит он, я ведь это знаю, а вы, как какой нибудь Шиллер, за них же распинаетесь, им же прислуживаете, и чуть ли у них не на побегушках…. Ведь это какая-то гаденькая игра в великодушные чувства… А главное: стыдно! стыдно! "Он презирает своего сына: "Мне до того, наконец, надоели все эти невинности, все эти Алешины пасторали, вся эта шиллеровщина, все эги возвышенности в этой проклятой связи с этой Наташей''… Ни в какое добро он не верит, он такой же, как и все, только другие молчат, а он говорит. "Если бы могло быть, чтобы каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтобы, не побоялся изложить не только то, что он боится сказать *: всим лучшим друзьям, ко даже и то, в чем боится подчас признаться самому себе, то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться… Вы меня обвиняете в пороке, разврате, безнравственности, — а я, может быть, только тем л виноват теперь, что откровеннее других, и больше ничего ".

Гуманистической лжи о естественной безгрешности человека противоставляется религиозная истина о первородном грехе. Утопическая идиллия кончилась в "Мертвом доме ". Началась религиозная трагедия.

"В основании всех человеческих добродетелей, утверждает князь, лежит глубочайший эгоизм. И чем добродетельнее дело, тем больше тут эгоизма "… Что же остается делать человеку, которого тошнит от всех этих "пошлых возвышенностей "? Единственно: гримасничать и показывать язык. Князь продолжает: "Одно из самых пикантных для меня наслаждений всегда было прикинуться сначала самому на этот лад, войти в этот тон, ободрить какого-нибудь вечно юного Шиллера, и потом вдруг, сразу огорошить его! Вдруг поднять перед ним маску и из восторженного лица сделать ему гримасу, показать ему язык и именно в ту минуту, когда он менее всего ожидает этого сюрприза ". Он для того и пригласил Ивана Петровича в ресторан, чтобы доставить себе удовольствие "поплевать немножко на все это дело, и поплевать именно в его глазах ". "Идея "князя иллюстрируется анекдотом о сумасшедшем парижском чиновнике, который накидывал на голое тело широкий плащ и "с важной, величественной миной "выходил на улицу. Встретив прохожего, он "развертывал свой плащ и показывал себя во всем "чистосердечии ". Этот образ — символ гуманистического добра: нагота под пышным плащем.

Князь Волковский бунтует, но еще невинно, по–мальчишески: делает гримасы и высовывает язык. "Джентльмен "из ^Записок из подполья "действует смелее: он не только выставляет язык "хрустальному зданию ", этому гуманистическому раю на земле, но предлагает "отправить его к чорту ". Достоевский один из величайших духовных бунтовщиков в мировой истории.

После ночного разговора с князем, рассказчик уходит в негодовании. Он "поражен ", он не может "описать своего озлобления ". Но если бы он задумался над словами "гада ", которого ему хочется раздавить, быть может, он сознался бы, что в них много правды. Роман, который он сам рассказывает, как будто нарочно подтверждает теорию князя об эгоизме. Разве ле эгоисты Алеша и Катя, разве не эгоистка Наташа, покупающая свое счастье несчастьем родителей и страданием жениха? Разве не эгоист "добрейший "старик Ихменев, собирающийся вызвать иа дуэль князя, и тем погубить Наташу, ради удовлетворения своей мести? Да и все "униженные и оскорбленные " — эгоисты именно в своем унижении и страдании. Автор объясняет свой парадокс на примере Нелли и ее матери. Иван Петрович окружает бедную сиротку довольством и заботливостью, но она убегает от него и просит милостыню. Рассказчик замечает: "Она оскорблена, рана ее не могла зажить, и она как бы нарочно старалась растравить свою рану. Точно она наслаждалась сама своей болью, этим эгоизмом страдания, если так можно вы»разиться ". В развязке романа выясняется, что мать Нелли была законно обвенчана с князем Волковским, хранила официальный документ и могла спасти себя и дочь от нищеты и гибели. Но она пожертвовала и собой и дочерью только для того, чтобы насладиться до конца своим гордым страданием. Князь признается, что он не отдал ей украденных отцовских денег, так как рассудил, что, "отдав ей деньги, сделает ее, может быть, даже несчастною ". "Я бы отнял у нее наслаждение быть несчастной вполне из-за меня, говорит он, и проклинать меня за это всю свою жизнь. Поверьте, мой друг, в несчастии такого рода есть даже какое-то высшее упоение сознавать себя вполне правым и великодушным и иметь полное право назвать своего обидчика подлецом. Это упоение злобы встречается у шиллеровских натур, разумеется: — быть может, потом ей было нечего есть, но я уверен, что она была счастлива ". В страдании есть эгоизм, упоение злобой, презрение к гонителям, наслаждение позором, месть несправедливой судьбе, любование собственным благородством, вызов миру. "Униженные и оскорбленные "не так уж несчастны: им ведомы утонченные наслаждения, которых они "не променяли бы. ни на какое благополучие.

Так взрывает Достоевский "естественную "мораль безбожного гуманизма.

Осенью 1860 года Достоевский составляет объявление об издании нового журнала "Время ". В этом манифесте говорится об "огромном перевороте, происходящем в России ". Петровская реформа дошла до последних своих пределов. Наступает новая эпоха. "Мы убедились, наконец, что мы тоже отдельная национальность, в высшей степени самобытная и что наша задача — создать свою новую форму, нашу собственную, родную, взятую из почвы нашей, взятую из народного духа и из народных начал ". Реформа Петра была необходима, но стоила слишком дорого: она разъединила образованное сословие с народом. Новый журнал будет бороться за "примирение цивилизации с народным началом "; его девиз: "соединение во что бы то ни стало, несмотря ни на какие пожертвования и возможно скорейшее! "И объявление кончается вдохновенным пророчеством: "Мы предугадываем и предугадываем с благоговением, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий; что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях, что, может быть, все враждебное в этих идеях найдет свое примирение и дальнейшее развитие в русской народности ".

"Время "хочет создать новое общественное течение, занимающее среднее место между западничеством и славянофильством. Впервые звучит основная идея публицистики Достоевского 70–х годов: русская идея — примирение всех европейских идей, русский идеал — общечеловеческий.

В ожесточенную борьбу западников и славянофилов новый журнал вступал, как "двух станов не боец " — положение двусмысленное и опасное. Он нес проповедь примирения, но скоро ему пришлось подвергнуться двустороннему обстрелу и бороться на двух фронтах. В первом же номере (январь 1861 года) редакция заявляла: "Общество поняло, что с западничеством мы упрямо натягиваем на себя чужой кафтан, несмотря на то, что он уже давно трещит по всем швам, а со славянофильством разделяем поэтическую грезу воссоздать Россию по идеальному взгляду на древний быт, взгляду, ставившему вместо настоящего понятия о России, какую-то балетную декорацию, красивую, но несправедливую и отвлеченную… Но теперь мы хотим жить и действовать, а не фантазировать ". Позиции западников и славянофилов отличались ясностью: первые были материалистами, либералами, космополитами, вторые — православными, консерваторами, националистами; позиция "Времени "смущала своей неопределенностью: "соединение цивилизации с народным началом ", "примирение идей " — казались понятиями туманными.

Но журнал привлекал читателей своим литературным содержанием. Официальным редактором состоял Михаил Михайлович Достоевский; Федор Михайлович заведьшал художественным и критическим отделом. В первой же книжке печатались "Униженные и оскорбленные "; за ними следовали "Записки из Мертвого Дома ", произведения Островского, Некрасова, Тургенева и Щедрина. Достоевский не брезгает и "сенсациями ": он помещает перевод "Преступлений Ласенера "и отрывки из "Мемуаров Казановы ". Для первого номера он пишет фельетон "Петербургские сновидения в стихах и прозе " — одно из самых поэтических своих созданий. Ему удалось привлечь к сотрудничеству двух молодых одаренных критиков: Аполлона Григорьева и Н. Н. Страхова. Так образовалась группа "почвенников ". Н. Страхов в своих воспоминаниях зарисовал Достоевского, каким он был в эпоху "Времени ". "Он носил тогда одни усы и, несмотря на огромный лоб и прекрасные глаза, имел вид совершенно солдатский, т. е. простонародные черты лица ". Изъяснялся он почти шепотом, но вдохновляясь, говорил громко; обожал Пушкина и любил читать ''Только что на проталинах весенних "и "Как весенней теплою порою ". В 3 часа дня сотрудники обычно сходились в редакции; перед обедом гуляли; вечером, в седьмом часу, Достоевский часто заходил к Страхову; в двенадцать садился за работу и писал до пяти–шести часов утра, поддерживая себя чаем. Спал до двух часов дня. Так он работал всю свою жизнь. Самый процесс писания был для него мучителен. "Мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения, говорит его alter ego, Иван Петрович в "Униженных и оскорбленных "и мечтать, как они напишутся, чем в самом деле писать их и, право, это было не от лености. Отчего же? "На этот вопрос отвечает Н. Страхов: "В нем постоянно совершался внутренний труд, происходило наростание и движение мыслей, и ему всегда трудно было оторваться от этого труда для писания. Оставаясь, повидимому, праздным, он, в сущности, работал неутомимо… Мысли его кипели; беспрерывно создавались новые образы, планы новых произведений, а старые планы росли и развивались ". За два года работы в журнале "Время "Достоевский, по собственному признанию, написал до ста печатных листов. Какой ценой покупалось это страшное напряжение, о том свидетельствует записная книжна 1862–1863 г.: "Припадки падучей: 1 апреля — сильный; 1 августа — слабый; 7 ноября — средний; 7 января — сильный; 2 марта — средний ". "Но, писал Достоевский, успех начинавшегося журнала был мне дороже всего ", и успех был достигнут. Редактор "Времени "и автор нашумевших "Записок из Мертвого Дома "был удовлетворен. "Мое имя сто* ит миллиона ", гордо заявлял он Страхову.

С января по ноябрь 1861 г. Достоевский печатает во "Времени "ря, д статей о русской литературе, в которых он пытается уточнить идеологию нового движения. Еврпейская цивилизация отвечала потребностям русской "почвы ", но теперь она "уже совершила у нас весь свой круг; мы уже ее выжили всю; приняли от нее все то, что следовало, и свободно обращаемся к родной почве ". Автор полон радостных надежд: "Новая Русь уже помаленьку ощупывается,, уже помаленьку сознает себя… "Он рассказывает "повесть нашего развития ": как возникло сознание в русском обществе, как проник в него анализ, как родилось самообвинение и самобичевание; упоминает о восторженном преклонении перед Жорж Занд, об основании "натуральной школы» ", о русском байронизме, о появлении "двух демонов "Гоголя и Лермонтова, о зарождении "обличительства ".

"Нет, мы давно уже во все вглядываемся, все анализируем; задаем себе загадки, тоскуем и мучаемся разгадками… Ведь мы тоже жили и много прожили… "

Достоевский подводит итоги петровскому периоду русской жизни и утверждает его духовную значительность. Это его первый опыт философии русской культуры. Ученичество России кончено, думает он, она созрела до своей самобытной идеи: всечеловечности. "Да, мы веруем, что русская нация — необыкновенное явление в истории всего человечества… И страшно, ДО) какой степени свободен духом человек русский… "В год освобождения крестьян, писатель предсказывает России "новую, неведомую в истории деятельность ". На будущее смотрит он оптимистически: интеллигенция понесет в народ свою образованность, а народ "с любовью оценит в образованном сословии своих учителей и воспитателей, признает нас за настоящих друзей своих, оценит в нас не наемников, а пастырей… ".