Не думай же, чтобы я ее оправдывал; я вижу в ней недостатки и погрешности, и во многом виновною перед тобою, в коих нещадно обличал ее и обличаю. Но тебе я все молчал, слепо веруя, что можешь окормить ее и понести немощи, удостоверяясь письмами твоими и тем, что обогащена отеческими книгами и много их читала и писала. Но когда только слегка говорил тебе о снисхождении, то увидел, это тебя потрясло, и полагаю оттого, что ты, обнося в уме одни ее недостатки и поползновения и происходящие смущения, отяготилась пребыванием ее у тебя.

Все это в течении трех лет скоплялось и возросло до такой степени, что, как вижу, не можешь ее и понести.

Но при всех ее немощах и душевном неустроении нельзя сказать, чтобы она не имела произволения к исканию спасения и покорения. Но козни вражии воздвигают смущения, и она, не видя оному разрешения, впадает в малодушие; а ты представила, что она уже не имеет и произволения. Эти мнения твои ложны.

Не знаю, почему мои письма, писанные к тебе по приезде ее сюда, тебе не понравились; и ты требовала какого-то моего откровения, и видела мой на тебя гнев, когда я писал к тебе на твои же письма, что имеешь скорбь на нее, не имеешь мира, о средствах к умиротворению к ней и к Л. Л-е (к которой ты тогда также не имела мира); а ты вывела противное из оного заключение.

Тут, при всех твоих мягких словах о готовности пожертвовать жизнью к моему успокоению, но в том же письме я видел противное действие. Это меня расстроило и огорчило: до какого ослепления ты достигла, — и не мог ничего тогда тебе писать. Как хочешь приими и назови сие мое обличение: я должен нести и по делам моим, и по всему. Не легко моему сердцу и сие, что пишу к тебе обличения, но и умолчать не могу.

По испытании всех изгибов сердца твоего, более ничего не открываешь, как то, что не умела успокоить товарища в келлии, и считаешь виноватою себя, что не почла большею честью ближнего своего, и еще, по неимению высокой добродетели — любви, не ко всем равное, — но взаимное имеешь расположение к каждому и приносишь покаяние.

Два сии действия, в кратких словах написанные, но какое имеют они пространство? Будто в том только состоит успокоить ближнего, что честью больша себе творити, а особенно к С-е, и не в том, чтобы исполнять ее прихоти, как ты прежде выразилась. Но ежедневные действия по келлии могут требовать снисходительного вразумления, а не предпочтения (прекрасный извет в рассмотрении совести). Паки взаимное расположение (конечно не око за око и зуб за зуб) — до чего оно довело; не до мира, но до расстройства мира.

Приносишь в сем покаяние, похожее на то, как кто говорит: "Всем грешен", не поясняя подробностей.

Ты описывала мне ее действия с большим преувеличиванием, даже и о болезни, будто совсем оной не было, а была притворная, — и все это, состоя в твоем предубеждении и размышлении, делало к ней отвращение и особенно в последнее время.

При испытании своих душевных страстей как мы снисходительны! — Считаем их слабее самого малого животного: а при разборе ближних поступков представляются они нам лютыми львами, тиграми, барсами и прочими. О! когда бы мы хотя половину или четвертую часть такого строгого испытания и суждения обратили на себя, то совсем было бы другое.

Ты говоришь, что мирна; но обольщаешь себя сей мыслью: ты не имеешь к ней мира — это не в одном письме повторяла ко мне, уже по ее отъезде; да и расстались вы с нею в таком тоне, — как сама же ты пишешь; а какой же это тон? не любви и мира, но…

"Имеешь расположение взаимное к каждому". — Оставя других, будем говорить о ней: она тебе сделает досаду или оскорбление, это весьма худо сделает, — не спорю: но неужели должно тем же платить? Чьи мы ученики? Она расстроена, ты взаимно. Но власть на твоей стороне, а у ней сугубая скорбь: и о том, что оскорбила и не получает материнского прощения; но видит в обхождении холодность; одно проходит, — другое подобное готово; а враг торжествует, непрестанно посевая семя раздора. Разбери получше себя без самолюбия: не найдешь ли виновною в подобных случаях? Тут требуется не прихоти исполнять, а явить материнскую любовь или снисхождение, — и довольно.

О самоукорении я тебе много предлагал, но что-то не много действует; писал о средствах к миру, но ты принимаешь не так; говоришь, мирна, — но мира нет.

Приносишь покаяние о взаимном расположении, — но такое ли оно должно быть? Покаяние истинное, от смирения и сознания своей греховности к Богу и к ближнему, все бы козни вражьи уничтожило, попалило и в прах рассыпало, и мир бы водворился; — а то его нет!

Пишешь ты, что готова жизнью пожертвовать к моему спокойствию, а после говоришь: через силы послушание возлагаю на тебя, ежели С-а останется у тебя.

В чем же мое спокойствие состоит? Неужели в том, чтобы ее успокоить в твоей келлии, а тебе оным доставить отягощение и оскорбление? Нет, но чтобы был обоюдный мир, а от оного польза и спасение: вот мое утешение и успокоение! Мир не достигается без борьбы со страстями и победы над ними, а когда они наши господа, то где мир? — не всегдашний ли плен?

Ты так мною избалована: я все, и писал, и говорил по тебе, а страсти твои и от тебя и от меня утаивались, — и вот до чего дошло! Предлагала и предлагаешь свои немощи: да разве немощи душевные исцеляются отшельничеством и уединением? не паче ли умножаются? А при сообществе есть случай лучше видеть себя, укорять за неисправление, прощать ближним, — да и сами получим прощение.