— Да, прекрасна, — быстро продолжал Сулла, — но она не для плебея. Старый Марий уподобился женщине, и несколько дней в году, которые он там проводит, памятны для окрестных жителей. Что он там делает? На песчаном морском берегу нежит, как боров, свою грузную тушу, и невольницы моют ее, выщипывая волосы; потом он купается и пьет из серебряного сосуда, употреблявшегося при служении Вакху…

— А я предпочитаю шумную жизнь Неаполя, — проглатывая устрицу, сказал Эзоп. — Люблю созерцать памятник сирене Парфенопе, гимназию, состязания эфебов, посещать школы гладиаторов, участвовать в священных играх, которые происходят каждые пять лет: я состязаюсь в изящных искусствах, в ловкости метания диска, в беге и кулачном бою. Всё напоминает о Великой Греции: и обычаи жителей, и язык, и греческие имена… О Эллада, Эллада, мать искусства, философии и наук!.. В Неаполе нет недостатка в теплых источниках и купальнях, а подземный ход между Дикеархиейи Неаполем — единственный в Италии: свет проникает на большую глубину через отверстия, пробитые в земле, и дорога для повозок и путников освещается ровным тусклым светом…

— Я забыл название — Дикеархия, — улыбнулся Сулла, — помню только Путеолы. Я люблю их: небольшой торговый пункт, стоянка кораблей, а за городом — Гефестов рынок…

— Ты говоришь о равнине, покрытой серой? — вскричал Эзоп. — Она печальна, как глаза этой невольницы…

И он указал на рабыню, наливавшую вино в бокалы.

— Это Рута, — сказала Метелла, — девочкой она была куплена Марком Эмилием Скавром в Заме… Подойди, Рута! Скажи, откуда ты родом?

— Госпожа моя, я из Иудеи, а попала в Африку случайно: родители мои умерли, а дед бежал от гнева синедриона и жестокостей Гиркана…

— Отчего ты грустна?

— Нет, госпожа, я весела…

Рабыня улыбнулась, но глаза ее по-прежнему были печальны.

— Земля велика и заселена множеством племен и народов, — сказал Тит Помпоний. — Иудея соприкасается со Счастливой Аравией, где живут эрембы, но ее угнетают жадные и безумные жрецы…

Сулла не любил за столом ни политических, ни чересчур умных бесед, предпочитая шутки, пение, смешные рассказы, игры и музыку.

— Твои познания делают честь твоему уму, Тит Помионий, — заметил он, — но знаешь прекрасную пословицу: не засеяно поле — без забот хозяин. Так и ты: не сей мыслей за столом, чтобы не было забот хозяину…

Тит Помпоний пожал плечами:

— Если так, то позволь возразить тебе словами Менандра: маленькая выгода несет большой убыток. Разве было бы мало пользы от моих речей?

Но Лукулл шутливо захлопал в ладоши:

— Такая польза хороша для школьниц и для девочек, которых наставляют на путь Весты, не так ли, благородный Метелл? А мы далеки от школы и от весталок, как земля от солнца.

— Ты пьян, благородный Люций Лициний, — нахмурился Метелл Далматский.

— Оставь его, пусть говорит! — со смехом сказал Сулла.

По знаку госпожи вбежали танцовщицы, и флейтистки заиграли веселую песню. Хор девичьих голосов доносился из таблинума, и когда флейты умолкали, лиры строгими звуками сопровождали припев:

Покорив Азию, Архипелаг, кроме Родоса, всю Грецию до Фессалии и народы, жившие у Понта Эвксинского и Эгейского моря, «Новый Дионис», как величали Митридата эллины, проводил зиму этого года в Пергаме.

Брак царя с Монимой, простой, ионийкой, дочерью переселенца из Милеты, возвысил Митридата в глазах демоса, хотя царь хотел первоначально купить связь с ней за пятнадцать тысяч золотых. Умная гречанка отказалась, и влюбленный Митридат принужден был предложить ей диадему, а ее отцу — управление Эфесом.

Празднества и увеселения продолжались в Пергаме всю зиму. Царь баловал молодую жену и был в хорошем настроении. Поручив своим полководцам Архелаю и Неоптолему дальнейшее покорение Эллады, он веселился, как легкомысленный юноша.

Мульвий прибыл в Пергам в дождливый день. Город показался ему пустынным, но когда Мульвий поднялся к акрополю, он увидел большую толпу народа, теснившуюся у дворца Атталидов.

С трудом добился он приема.

Митридат, окруженный вельможами, в дорогих эллинских и персидских одеждах, встретил его на пороге обширного простаса ласковой улыбкой и отошел к жертвеннику Гестии. Это был огромного роста муж, широкоплечий, порывистый, одетый в широкие желтые персидские штаны, расшитые красными узорами, и в пурпур; у пояса висел персидский меч с рукояткой, усыпанной драгоценными камнями. На красивом лице царя светились живые глаза, а длинные вьющиеся волосы прикрывали на лбу шрам, оставленный, как рассказывали, еще в детстве ударом молнии. Царь только что принял сирийское посольство, предлагавшее ему корону Селевкидов и восторженно величавшее его продолжателем дела Дария и Александра Македонского, и поэтому был весел, со всеми ласков и доступен.

— Привет величайшему царю мира и полководцу, превзошедшему победами лучших стратегов, да сохранят его боги, — сказал Мульвий, наученный приближенным царя, греком Каллистратом. — Шлют тебе привет и вожди римских союзников: отчаянно храбрый Понтий Телезин и отважно-стремительный Марк Лампоний…

— Разве война с Римом еще не кончилась?

— Царь, мы держимся, но силы иссякают. Весь Самниум, Лукання и Бреттия обнимают твои колени и умоляют: «Величайший герой, пошли нам войска, снабди оружием и золотом: а мы поможем тебе обессилить и унизить Рим, обещаем союз всех италийских народов!»