Если же бутылку предстояло разливать на четырех, то стакан составляли из двух колец, и тогда в него входило ровно сто двадцать пять граммов. Третье, последнее кольцо, предназначалось для деления бутылки на пять человек. Сам же стаканчик прятался в полированном металлическом футляре, очень похожем на старомодную пудреницу или табакерку.

— Держи, Муму, — старик двумя пальцами выдернул чуть подмокшую пробку из горлышка.

— Пантелеич, зачем здесь, за сараем пить? Без закуски, без ничего… Пошли в дом, сядем в гостиной или кухне, разольем, мяса нарежем.

— Не могу я так, — признался Пантелеич.

— Почему?

— Тамара в доме.

— Она злиться не будет, я же ее хорошо знаю.

– — Нет, — убежденно произнес старик, — в доме пьют только по праздникам, и то по большим. А если просто так, оттого, что хорошо на душе, дома пить нельзя. Я такого себе никогда не позволяю. Моя старуха мне тоже слова не скажет, если я бутылку достану, себе налью или друга приведу, но так посмотрит, что водка колом в горле станет. Ты уж извини меня, Муму, но в дом я идти не могу. Нету сегодня такого праздника, чтобы при женщине пить.

— Странные у тебя, Пантелеич, комплексы.

— Чего? — недопонял старик.

— Заморочки, — подыскал нужное слово Дорогин. — Ну вроде того, как с левой ноги не вставать, одежду, вывернутую наизнанку, не надевать, в огонь не плевать, след черной кошки не переступать.

— Не знаю, странные они или нет, но живу, свои заморочки соблюдая, и ничего плохого со мной еще не случилось.

Вновь спорить с Пантелеичем было бесполезно. Как ни пытался Дорогин припомнить, никакого большого праздника в ближайшем обозримом будущем не просматривалось. Можно было, конечно, соврать, что у него день рождения, но не хотелось обманывать доверчивого Пантелеича.

Сергей взял в руки стаканчик, поднял его на два кольца.

— Лей, Пантелеич.

Водка была немного теплой, согрелась на солнце, пока ватовка лежала на верстаке, и поэтому пахла довольно резко.

— А насчет закуси не беспокойся, — старик полез в карман и вытащил завернутые в газету ломти хлеба, переложенные такими же толстыми кусками сала, Сало было старым, еще осенним, толстым, с широкими прослойками темно–красного мяса. И хоть все делалось не по правилам хорошего тона, но существовал свой этикет и тут, не менее строгий, чем за обеденными столами в лучших домах, где возле каждой тарелки кладут четыре вида вилок и ножей. Например, нельзя было оставлять в стаканчике недопитую водку или снимать с хлеба кусок сала — следовало есть деревенский бутерброд только целиком.

Пока Дорогин жевал жестковатую шкурку от сала, Пантелеич старательно спрятал пустую бутылку за поленницей дров, как это делал у себя дома, а бумажную пробку сунул в карман. После выпитого полагалось покурить и можно было откланиваться — день прожит не зря.

Рискуя поджечь брови, Пантелеич прикурил остаток сигареты от спички, раза три затянулся и, скатав окурок в шарик, бросил его в малиновые кусты.

— Все, Муму, пойду я домой. Дел весной хватает. Еще огород вскопать предстоит, сама моя старуха с этим не справится.

«Счастливый человек, — думал Дорогин, глядя на Пантелеича, который, налегая на педали старого велосипеда, медленно полз в гору. В холщовой сумке позвякивали банки с молоком и сметаной. — Он поступает правильно, даже не задумываясь, словно в крови у него заложен правильный код. Все у него четко распределено по полочкам, где плохое лежит, а Где — хорошее. Он знает, куда можно в этой жизни входить, а куда не стоит. А все потому, что он знает, где его место, потому так спокоен и естественен. Я же потерял свое место в жизни, потому и мечусь. Я не знаю, в том ли доме живу, та ли женщина рядом со мной, те ли слова говорю и то ли думаю, что надо. А кому надо? — усмехнулся Дорогин. — Мне? Тамаре или Пантелеичу? Я выпал из жизни, вот почему и не могу понять, что мне надо.»

Он обернулся, посмотрел на огромный дом. И понял, что тот ему нравится, он не чужой ему. Хотя если бы он сам строил, то построил бы другой. Но все равно, дом покойного доктора Рычагова не казался ему чужим. И Сергей попытался понять, почему так происходит.

«Воспоминания — вот в чем дело. Мне есть что вспомнить, то, что связано с ним. Если есть воспоминания, значит, была и жизнь. Возможно, и не такая, как мне хотелось бы, но неплохая. И главное, честная. Я никого не предал, никому из хороших людей не причинил зла и боли, а это, наверное, главное, это то, о чем можно мечтать.»

Лужайка от самых ворот до крыльца зеленела так, как, наверное, зеленела трава в Эдемском саду в последний день сотворения мира. Поодаль от мощеной диким камнем дорожки возвышались две яблони.

«Деревья, познание добра и зла, — усмехнулся Дорогин. — Тут, в этом доме я познал и добро, и зло. Мог стать негодяем, а мог и порядочным человеком. Кем я стал — не мне судить, пусть судят другие. Себе даже самый страшный убийца всегда найдет оправдание, придумает объяснение своим поступкам».

И он понял, что сейчас ему больше не хочется никого видеть, нужно побыть наедине с самим собой.