Когда новый советский гражданин спускается по лестнице и видит сквозь стеклянную перегородку хорошо известную ему картину «хождения по мукам», ему вновь хочется крикнуть на весь зал, на всю префектуру, на весь Париж, на весь мир:

Когда он входит в подворотню дома, в котором прожил 20 с лишним лет, его встречает, как и всегда, подметающая двор консьержка. Но сегодня и консьержка не такая, как раньше! Она не брюзжит, как брюзжала ежедневно в течение 20 лет подряд, что мсье вчера при входе скрипнул дверью, что он не вытер ботинок и оставил след на двух нижних ступеньках, что позавчера громко разговаривал с посетителями в четверть одиннадцатого вечера, когда все жители дома спят, что вытряхивать простыни и одеяла разрешается только с десяти до двенадцати утра и т.д.

Сегодня он не услышит вполголоса брошенных за его спиной слов: «Когда мы наконец избавимся от этих…»

Консьержка уже прослышала, что в «русском Париже» происходит что-то необычайное и что русские собираются покинуть «прекрасную Францию» (вот чудаки!). Когда же квартирант как бы невзначай вынимает из кармана новенький только что им полученный паспорт и небрежно помахивает им перед её носом, она сразу догадывается, что именно произошло, правильно оценивает обстановку, немедля прекращает обычное брюзжание и начинает уверять, что она всегда глубоко уважала мсье и всех вообще русских и ей, право, очень жаль, что мсье собирается уехать (может быть, он ещё передумает?) и что если ему не всё нравится в доме, то ведь это очень легко урегулировать…

Все последующие дни, недели и месяцы он ходит как в тумане. Он, ранее никому не нужный, бесправный, поминутно всеми оскорбляемый, беззащитный refugie russe, сразу вырастает и в своих глазах, и в глазах всех окружающих. Лавочники, молочницы, хозяева прачечных, соседние консьержки, не удостоившие его за все 20 лет ни одним ласковым словом, вдруг начинают уделять ему такое внимание, какого они не оказывают и своим соотечественникам.

Они хором осведомляются, правда ли, что мсье собирается уехать и что все вообще русские куда-то уезжают? И как же это так — жили, жили и вдруг ни с того ни с сего взяли да куда-то и поехали? И не лучше ли будет для мсье, если он никуда не поедет, а останется и дальше жить в этом земном раю?

Насчет «земного рая» у «мсье» всегда было особое мнение. Он не переменил его и сейчас.

А ответить можно коротко, не расточая лишних слов, все теми же заветными словами Маяковского.

И жить этот «мсье» отныне будет у себя дома, а не у чужих людей в качестве незваного гостя, как это было в предыдущие годы.

Поздней осенью 1946 года «советский Париж» проводил уезжавшую на родину первую маленькую группу своих соотечественников — около 200 человек. Отъезд основных его кадров был намечен на весну и лето следующего года.

В течение всего этого года единственным интересом жизни теперь уже не «русского», а «советского» Парижа был вопрос о сроках отъезда. Всё переменилось в этом Париже сверху донизу. Старый «русский Париж» распаял сам собою и отошёл в область истории. На смену ему пришёл новый, «советский Париж».

Ежедневно в каждом городском округе в специально снятых залах собирались новые советские граждане. Советский паспорт объединил и скрепил самые разнородные элементы, составлявшие когда-то «русский Париж» и жившие ранее в отчуждении друг от друга. На этих собраниях, беседах и вечерах частыми гостями были советский посол А.Б. Богомолов, вновь назначенный консул А.Г. Абрамов и советники посольства. В течение целого года вплоть до отъезда основной массы репатриантов каждый новый советский гражданин постоянно чувствовал себя именинником и объектом общего повышенного внимания и интереса.

Не будучи избалован этим вниманием, он с чувством гордости увидел теперь, что отъезд в Советский Союз многотысячной массы бывших эмигрантов — русских, украинцев, белорусов, армян — превратился в событие, привлекшее внимание всей так называемой «общественности» как во Франции, так и далеко за её пределами, включая и заокеанские страны. И не только общественности.

Массовый переход в советское гражданство и стихийное устремление на родину десятков тысяч людей, ещё вчера считавшихся как les russes blancs (русские белые), вызвал переполох во всех разведках Европы и Америки. Такого «реприманда неожиданного» и «беспримерной конфузии» там не чаяли и скрыть это не смогли.

Тайная полиция дала распоряжение сотням своих агентов обойти все без исключения местожительства новых советских граждан и негласно выяснить с помощью консьержек и соседей образ мыслей этих бывших «русских белых», в один миг выбросивших на свалку весь свой политический багаж прежних лет. Об этом новые советские граждане узнали в тот же день от своих консьержек, сделавшихся сразу необыкновенно откровенными и любезными.

Являвшихся в последующие недели в префектуру за внеочередной сменой carte d'identite новоявленных советских граждан в самой любезной форме спрашивали, не возьмёт ли мсье (или мадам) назад своё решение о «перемене национальности». После этого он сможет остаться здесь уже на положении полноправного французского гражданина.

Напрасное старание! Желающих променять родину на «земной рай» среди новых советских граждан не оказалось.

Из предыдущей главы читатель знает, что «русский Париж» как своеобразное бытовое явление и центр политической жизни русского зарубежья довоенных и военных лет перестал существовать в 1946 году, после Указа Президиума Верховного Совета СССР о предоставлении советского гражданства всем желающим русским эмигрантам, автоматически утерявшим его в предшествующие годы. Значит ли это, что антисоветские настроения среди лиц, не пожелавших воспользоваться этим правом, окончательно исчезли и что за рубежом не осталось непримиримых врагов Советского Союза?