(15). Молим Ваше Преосвященство, да будет возбранен вход в обитель женскому полу, за исключением крайней нужды во время войны и бегства. Также и скит, созданный во имя Святого Еноха, Илии и Иоанна Богослова да не будет никогда отделен от монастыря. Да будут в нем братия из монастыря от настоятеля и от всего собора добре чин и уставы общежительные блюдущие определенны, и все необходимое к жизни получают от общины. Страннии же иноки и свое особое стяжание имущие никоим образом там да не будут. И по определению собора пусть там совершают и правила церковные и Божественную литургию ради поминовения ктиторов и благодетелей.

(16). Заключает в себе правило о переселении в село монастырских рабов и об устроении там для них церкви и мирского иерея, дабы монастырь остался без всякого смущения.

(17). О порядке избрания настоятелей. Да не будет по смерти одного настоятеля другой присылаем со стороны. Но по согласному и единомысленному всего собора избранию и по совету умирающего настоятеля и по благословению преосвященного митрополита должен быть таковой избран от общества братий и, который бы всех превосходил разумом духовным, знанием священного Писания и общежительного устава, также послушанием, отсечением своей воли, любовью, кротостью, смирением и всеми добродетелями, могущий словом и делом подать братии добрый пример, саном священства почтенный. И так как наше общество состоит из трех наречий, то должен он хорошо знать три языка, греческий, славянский и молдавский или хотя бы два — славянский и молдавский. Если же какой начальник будет поставлен со стороны, а не от собора братий, самим делом не стяжавший совершенного послушания и отсечения своей воли и рассуждения, не прошедший в общежитии терпения укоризны и бесчестия, силы Писания и общежительных уставов не ведущий, еще же и имеющий свое особое имущество и не с тою целью принявший начальство, чтобы положить душу свою за братию, но только чтобы себя упокоить и увеличить свое имение, как таковой может хорошо управлять стадом овец Христовых? Да и собор братий, как покорится такому наставнику? И если бы когда-либо что-нибудь подобное и совершилось, без соборного избрания начальник над братией поставлен был, то иное от этого не воспоследует, как только всеконечное и совершенное расточение братий и разорение общему житию. Разве только никоим образом во всем соборе братии не найдется такого, который мог бы и словом и делом и примером вести братию ко спасению. Но и тогда со стороны взятый по такой крайней нужде должен быть поставлен с добровольным произволением всей братии, давши обещание Богу пред всею братией до самой смерти своей не иметь и не приобретать никакой своей собственности, и вместе с братиею иметь общими все нужды. При таком только условии может не быть запустения общему житию.

(18). Монастырь сей нигде же никогда да поклонен будет, яко же о сем страшную клятву блаженной памяти ктитора святыя обители сия обретохом: Зане же от сего всеконечное общему житию было бы разорение. Не поклонен же нигде монастырь сущий может благодатию Божией и общее в нем братий житие неразоримо и непоколебимо пребыти.

Представленный старцем Паисием устав братства был одобрен и утвержден высшею молдавскою церковною властью. Старец и братия могли начать спокойно устраивать свою жизнь на новом месте. Вскоре по переселении старца Паисия в Драгомирну произошло его пострижение в схиму. О прибытии старца в Драгомирну узнал его давний друг и наставник иеромонах Алексий, проживавший в Мерлополянском скиту в Валахии у старца Василия. Он пришел в Драгомирну и прожил у старца всю зиму. По просьбе Паисия иеромонах Алексий облек его в схиму, сохранив ему прежнее имя Паисия. Это событие доставило радость всему братству. Отец Алексий прожил в Драгомирне до Пасхи 1764 года и ушел обратно в свой скит, провожаемый с большим сожалением и старцем и братией, так как он привлек к себе все сердца своею необыкновенною добротою. По смерти схимонаха Василия, Алексий был начальником и старцем в своем скиту.

Устраивая свою жизнь в Драгомирне, старец Паисий прежде всего обратил внимание на порядок богослужения, который во всяком церковном обществе составляет его основание. Богослужение в Драгомирне совершалось строго по чину Святой Горы. На правом клиросе пели по-славянски, на левом по-молдавски. Устав общежития соблюдался так же строго. Никто из братий не смел и дерзнуть назвать какую-нибудь вещь моею или твоею, но должен был считать все от Бога посылаемое общим достоянием братства, получая все необходимое для себя от старца. Трапеза всем подавалась общая, кроме больных и престарелых или слабых. Все послушания внутри монастыря — в поварне, в пекарне и т. д. выполняли сами братья. Они же сами исполняли и разные мастерства, сапожное, столярное, слесарное, портняжное и др. Каждый совершал свое послушание охотно и усердно, добросовестно ради Бога по силе своей. Ослушанию, самочинию, противоречию в братстве не было места. Братия сами работали и на огородах и в поле и смотрели за скотом. Во время работы на устах должно было быть молчание, а в сердце тайная молитва. Сам старец нередко выходил с братией на общее послушание и работал вместе с прочими, подавая пример. Во время уборки хлеба братия проводили иногда по несколько дней в поле. Ради правила церковного и других церковных нужд вместе с братиями отправлялся в степь и духовник, имея при себе и Божественные Таины. Нередко старец призывал и врача, а иногда приезжал и сам и проводил с братией в степи по три и по четыре дня, и это было для братии величайшим праздником. Старец благословлял их труды, радовался их усердию и беседовал с ними. Когда старец уезжал, братия с любовью провожали его, просили благословения и молитв, целовали его руки и возвращались на работу, радуясь тому, что повидали своего старца и послушали его бесед и наставлений. Когда старец не мог лично навестить жнецов, он посылал им письменное приветствие. Учил их, как они должны относиться друг к другу, беречь и любить друг друга. Он писал им: "Берегите себя от зависти. Где зависть, там нет духа Божия; удерживайте язык, чтобы он не говорил пустых слов. Кто бережет язык, оберегает душу от скорби. От языка жизнь и смерть. Старшие должны учить младших, неопытных. Во всех должно быть смирение, доброта и любовь. Нужно укреплять себя страхом Божиим, памятью смерти и вечных мук. Каждый день нужно исповедовать помыслы старцу. Молитву Иисусову повторять постоянно. Приносите Богу жертву чисту, непорочную, благоуханную по вашему христианскому обету. Приносите ваши труды и ваш кровавый пот, как жертву всесожжения; загар от солнца да будет вам, как терпение мучеников". В заключение письма старец молит Господа сохранить труждающихся от всякого зла духовного и телесного и покрыть их от всех козней диавола. Такие письма, проникнутые любовью и заботливостью, ободряли и одушевляли братию и делали для нее легким и радостным тяжелый и утомительный труд.

В келейной жизни старец требовал от каждого брата, чтобы он проходил свое звание с полным сознанием и усердием, был монахом не по одежде только, но и по духу. Он требовал, чтобы братия в кельях читала писания святых отцов, творила умную молитву и по силе полагала частые поклоны со слезами. Каждый вечер братья, особенно новоначальные, приходили к своим старцам и исповедовали им свои помыслы. Исповедание помыслов старец считал основанием духовной жизни и видел в нем надежду спасения для души, искренно кающейся в грехах. Если между братиями случалось недоразумение, то непременно в тот же день должно было последовать и примирение по слову Писания, "солнце да не зайдет во гневе вашем". А если бы кто-нибудь из братии до такой степени ожесточился, что не захотел бы и мириться, такого старец отлучал, запрещая ему даже и на порог церковный становиться и молитву "Отче наш" читать, пока не смирится. На послушание вне монастыря старец посылал таких братий, от которых не было бы какого соблазна мирским и для собственной души которых не было бы вреда. А если бы при исполнении дела оказалось необходимым нарушить какую-нибудь заповедь, то старец повелевал оставить это дело, говоря, что лучше пусть погибнет дело, нежели будет нарушена заповедь Божия и мы подпадем вечному осуждению. Больные, слабые, престарелые помещались в больнице и поручались попечению брата Онория, знавшего немного врачебное искусство и отличавшегося любвеобильным сердцем и умением утешить всякого страдальца духовною беседою. Старец очень любил и ценил Онория. Ему одному было только предоставлено для нужд больных самому брать в кельи старца столько денег, сколько ему было нужно. Онорий со своей стороны был всецело предан старцу и по кончине его только на один год пережил его. Мало-помалу устроили в монастыре теплую церковь, поставили кельи, архондарик и пр.

Старец по целым дням был занят с братией, двери его кельи не закрывались иногда до 9 часов вечера. Одни уходили, другие приходили по делам духовным или хозяйственным. Одних он утешал, с другими радовался, но никогда не огорчали его неудачи хозяйственные — он скорбел только о бедах духовных. "Тридцать лет прожил я при нем, говорит его жизнеописатель, и не видел его скорбящим о материальных нуждах. Он только тогда сильно скорбел, когда видел нарушение заповедей Божиих". При своих постоянных заботах о братстве старец Паисий находил время и для своих любимых литературных занятий. Им он посвящал ночи. Запасшись на Афоне святоотеческими книгами на древне-греческом языке, старец по ним проверял и исправлял в Драгомирне славянские переводы. О своих книжных занятиях в это время он подробно рассказывает в письме к архимандриту Феодосию. "Когда мы поселились в святой обители Драгомирнской я стал всячески раздумывать о том, как бы мне приступить к исправлению славянских отеческих книг, а еще лучше к новому переводу святоотеческих писаний с древнегреческого языка, однако встретил немало препятствий к этому делу. Первое препятствие заключалось в том, что переводчик книг непременно должен быть вполне сведущим человеком, и не только в грамматике, правописании и в особенностях того и другого языка, но также и в более высоких науках, как то риторике и философии, да наконец и самого Богословия должен, так сказать, не перстом коснуться. Я же хотя и провел в юности моей четыре года в Киевских училищах, но научился там только отчасти грамматике латинского языка, дальнейшему же моему учению помешало желание монашества. Однако и те небольшие сведения, которые я приобрел в то время с течением лет были почти утрачены мною, так что я боялся и трепетал начать столь великое дело исправления или перевода святоотеческих книг с такими слабыми познаниями. Вторым препятствием было мое неискусство в орфографии, т. е. в правописании. Кто же будучи неискусным в правописании осмеливается писать священные книги, тот по моему мнению, хотя сердцем и верует в правду и устами исповедует во спасение, но рукою своею вследствие своего неискуства совершает хулу. Вот почему и я, будучи тогда еще неискусным в правописании, ужасался приступить к такому великому делу. Третье препятствие состояло в том, что у меня не было необходимых лексиконов. Переводить же книги без лексиконов — это все равно, что заниматься каким-либо ремеслом, не имея необходимых для того инструментов. Четвертым препятствием было то, что я знал тогда очень мало древнегреческих слов, настоящим же образом совсем не владел этим языком. Пятое препятствие заключалось в том, что язык древнегреческий превосходит все остальные языки вселенной мудростью, красотой, глубиной, обилием и богатством речений, так что и сами природные греки в совершенстве образованные, едва могут постигать глубину его. Как же я, будучи столь малосведущим, мог осмелиться приступить к делу исправления или перевода книг с такого премудрейшего языка? Шестым препятствием было то, что и наш преславный славянский язык, который, по моему мнению, превосходит многие языки своею красотою, глубиною и обилием речений и ближе всех подходит к древнегреческому языку, я знал также в недостаточной степени. Принимая во внимание все эти обстоятельства, а также и то, что я был слишком обременен бесчисленными духовными и телесными внутренними и внешними различными попечениями, я почти потерял надежду когда-нибудь начать привлекавшее меня дело. Но, видя в нашем братстве великий голод слова Божия, от которого совершенно изнемогали души братии вместе с моею собственной душой, и, возложив всю свою надежду на Господа умудряющего слепцов, я решился, полагаясь на молитвы братии, приступить, наконец, к этому делу с большою осторожностью. Сознавая, что начинаемое мною дело исправления и новый перевод святоотеческих книг я не в состоянии буду сразу же выполнить в таком совершенстве, чтобы мои исправления и переводы могли быть немедленно переданы в другие монастыри для переписывания или для напечатания, и что может оказаться нужда в их вторичном рассмотрении и исправлении, видя как в зеркале, что не однажды, а еще много раз по мере приобретения необходимых лексиконов и моего усовершенствования в познании как древне-греческого, так и славянского языка явится нужда снова внимательно пересмотреть исправленные книги и подвергнуть их новому исправлению или мне самому, если Бог продлит век, или по смерти моей другим искусным в этом деле братиям, я положил в душе своей твердое решение, чтобы мой труд как несовершенный во всех отношениях неисходно оставался в одном только нашем братстве до тех пор, пока при помощи Божией не исправится окончательно. Свою работу я начал следующим образом: в виду недостатка лексиконов, а также и моей неопытности, я принял за руководящую нить для себя перевод отеческих книг с древнегреческого языка на молдавский, сделанный нашими возлюбленными братиями иеромонахом Макарием и Даскалом Иларионом, людьми учеными и опытными в переводе книг. Часть же этого перевода была сделана братом Макарием еще на святой горе Афонской, а часть в Драгомирне, а также и отец Иларион трудился над своим переводом в нашем братстве. Приняв их перевод по всем соображениям за несомненно правильный, я начал, руководствуясь их переводом и, следя по древне-греческому подлиннику, исправлять славянские книги. Таким способом я исправил следующие святоотеческие книги: Исихия, Диадоха, Макария, вторую, Филофея, Нила о молитве, Фаласия, Григория Синаита, Симеона Нового Богослова Слово о внимании и молитве, Кассиана Римлянина — о восьми помыслах и другие, крепко держась, как слепец за тын, вышеупомянутого молдавского перевода, и таким образом закончил первое исправление названных книг. Спустя некоторое время, когда я понемногу стал приходить в лучшее познание своего дела, я заметил в моих первых исправлениях очень много ошибок. Тогда я вторично исправил некоторые из этих книг. Спустя еще немного времени, заметив в книгах новые погрешности, я в третий раз исправил. Впрочем, некоторые книги так и остались только при первом исправлении, потому что у меня не было времени исправить их вторично. Нужно, однако, сказать, что и исправленные мною книги далеки были от настоящего совершенства, так как и те самые древнегреческие книги, которые переписывались для нас на Афоне, оказались во многих местах не совсем правильными. Исправляя старые славянские книги и, не имея еще в своем распоряжении ни одного лексикона, я все-таки вновь перевел с тех же древнегреческих книг писания святых: Антония Великого, Исаия Отшельника и Петра Дамаскина, вторую книгу, но эти переводы вследствие моего тогдашнего неумения заключают в себе столько ошибок, что мне и подумать об этом страшно, исправить же их как следует при отсутствии правильных древне-греческих книг нет никакой возможности. Книгу святого Федора Студита, вследствие крайней нужды в ней, я тогда же перевел с обыкновенного греческого языка, не удостоившись даже и до настоящего времени увидеть ее на древнегреческом языке. Впрочем, и в этом моем переводе по указанным причинам имеется очень много ошибок. Книгу святого Исаака Сирина древнего славянского перевода я целый год исправлял, проверяя ее то по древне-греческому печатному тексту, то по молдавскому переводу. Но, к прискорбию моему вижу, что и эта книга далека от совершенства и что, если только Господь по своему милосердию продлит мне жизнь и даст мне, почти уже слепому необходимое зрение, мне придется снова потрудиться над ее исправлением".

В другом месте старец Паисий рассказывает еще следующие подробности своих исправлений славянского текста этой книги: "Когда я проживал в небольшом еще числе братии на Афоне, была у меня книга святого Исаака Сирина, часть которой я переписывал еще в юности моей в Киево-Печерской лавре, а докончил ее для меня по моей просьбе один ревнитель на Афоне. Книга эта и до сих пор находится у меня. Читая эту книгу на Афоне много раз и со вниманием, я во многих местах не мог находить в ней смысла… Я отмечал такие места особыми знаками на полях, надеясь со временем, найдя лучшую книгу, исправить их. Спустя некоторое время, я встретил одного иеромонаха, у которого оказалась книга святого Исаака, будто бы во всем сходная с болгарскою книгою, писанную более чем за четыреста лет до того, и сходную будто бы с греческою книгою. Поверив такому заявлению и желая исправить свою книгу, я выпросил у иеромонаха его книгу, шесть недель день и ночь исправлял по ней свою книгу, но оказалось, что неясные места в моей книге так и остались по-прежнему неясными, ибо они оказались и в данной мне книге написанными точно так же, как и в моей. Желание мое достать книгу святого Исаака на древне-греческом языке оставалось неисполненным и во время пребывания моего на Афоне и в первые года моего жительства в Драгомирне. По прошествии многих лет, когда я потерял уже почти всякую надежду приобрести эту книгу, всемогущий Бог своею благодатию побудил Иерусалимского патриарха Ефрема отпечатать эту книгу, и патриарх поручила это дело премудрейшему иеродидаскалу Никифору, впоследствии архиепископу Астраханскому, а тогда проживавшему в Царьграде. Узнав об этом, один брат из нашего общежития, бывший тогда в Царьграде, стал умолять и святейшего патриарха Ефрема и иеродидаскала Никифора, чтобы они, когда эта книга выйдет из печати благоволили прислать ее мне в Драгомирну. По благословению патриарха отец Никифор сообщил брату нашему, что "как только книга будет напечатана я немедленно пришлю ее вашему старцу в знак моей любви к нему". Все это было в 1768 году. Когда брат наш, возвратившись в обитель, рассказал об этом, душа моя наполнилась величайшею радостью и я с надеждою ждал исполнения обещания… В 1770 году в пост Рождества Христова иеродидаскал Никифор исполнил свое обещание и прислал мне бесценный дар, печатную элино-греческую книгу святого Исаака Сирина, которую я принял с невыразимою радостью и со слезами возблагодарив Бога, исполнившего мое давнишнее желание, немедленно же стал читать свою славянскую книгу, сличая ее до слова с печатною элино-греческою с целью произвести в славянской книге исправление тех мест, в которых не оказывалось грамматического смысла, но вовсе не с целью нового перевода книги. Ибо, тогда я не имел еще достаточных познаний в элино-греческом языке, а также и необходимых книг, И потому тогдашний мой труд никак не может быть назван переводом, но только некоторым исправлением славянской книги… Когда же элино-греческая книга святого Исаака была переведена на молдавский язык, тогда я, сравнив этот перевод с моею славянскою книгою, сделал в славянской и еще некоторые необходимые исправления. А так как славянская книга в некоторых частях оказалась более богатой словами, нежели греческая, и эти слова по моему соображению действительно принадлежали святому Исааку, то я их и не исключил из славянской книги, но только отметил. Весь этот мой труд исправления славянской книги святого Исаака начался в 1770 году и окончился в 1771 году".

Что касается Паисиева перевода книги святого Исаака с греческого языка на славянский, то этот перевод относится уже к 1787 году, когда старец жил уже в Нямецком монастыре, и об этом переводе мы будем говорить в другом месте. В 1774 году пришел со святой горы в Драгомирну один греческий монах по имени Констанций и принес с собою элино-греческую книгу, писанную его рукою и заключающую в себе множество отеческих книг. В ней оказались и такие книги, которых старец Паисий до тех пор еще не видел на славянском языке. По усердной просьбе Паисия монах переписал для него эти книги. Но, так как он был совершенно чужд грамматических познаний, то он и свою книгу и в свой список внес бесчисленное множество ошибок "так что, поистине, получилось золото святых словес, валяющимся в грязи безграмотности, от которой даже люди хорошо образованные, не имея в своих руках достоверных, греческих подлинников, едва ли могут это золото очистить".