— Ты бы о чае похлопотал. Им, верно, с дороги чайку хочется.

«Ты бы о чае похлопотал» он говорил резко, почти грубо. А «им верно с дороги чайку хочется», перегибаясь, с полупоклоном в мою сторону.

Очень скоро о. Иларион свел разговор на интересующий его вопрос. Рассказал о притеснениях со стороны лесного ведомства и администрации. Вздохнул и сказал:

— За границей живут русские люди, а тут в своем отечестве не могут найти приюта.

Вздохнул снова, но сейчас же усмехнулся в бороду своей странной усмешкой, которую никак нельзя было связать с темой разговора, и спросил неожиданно:

— А как вы полагаете, можно надеяться на разрешение монастыря?

— Не знаю, право… Вероятно, это возможно. Но разве вопрос, нужен ли монастырь, решен окончательно?

— Пустынники подписались. Я все бумаги представил, — сказал о. Иларион, перестал бегать глазами и уставился на меня в упор.

— Я знаю. Но вы сами-то убеждены, что это нужно? О. Иларион перевел глаза на о. Ивана. Быстро взглянул в окно, потупился и ответил не сразу.

— А почему же нет? В церковь недалеко будет ходить. Разбойники не обидят. С земли никто не прогонит. А жить по-пустынному можно. Я все бумаги подал.

Мне показалось, что он опять усмехается. И что-то в тоне его задело меня за живое. Я — человек «мирской». Не жить мне никогда ни в монастыре, ни в пустыне, но как он не сознает, что делает? Или, может быть, сознает?

Вопрос о значении для пустынножительства постройки монастыря был для меня ясен, как день. И я сказал прямо:

— Хлопотать о монастыре может только заклятый враг пустыни. Постройка монастыря, о котором вы хлопочете, будет гибелью пустынножительства.

— Почему? — не то с любопытством, не то с иронией спросил о. Иларион.

— Потому что одно другое исключает. Монастырь весь держится на послушании игумену и уставу. Пустынножительство — на религиозной свободе. Это — сторона внутренняя. А внешняя — раз монастырь, да еще «пустыннический» — значат богомольцы, гостиницы для приезжающих, странноприимные дома и проч. и проч. и проч. Какое же тут безмолвие? Монастырь будет расти. Явятся послушники, монахи и совершенно поглотят горсть пустынников, которые приютятся вокруг него.

— Я не сам, — перебил меня о. Иларион, — все хотели… Кто не хочет, может не жить…

В лице его было что-то трусливое. И в то же время почти злое.

О. Иван сидел бледный, опустив голову. Я взглянул на него и невольно сказал:

— Только знайте, о. Иларион: какой бы вы монастырь ни построили, всегда найдутся люди, которые будут уходить в пустыню. Сгонят их с этих гор, — они подымутся выше.

— Истинно так, — твердо сказал о. Иван. О. Иларион и трусил чего-то, и злился и решительно не знал, что сказать.

— В этом монастыре, — сказал он, злобно косясь на о. Ивана, — будут жить только те пустынники, которым нечего богомольцев бояться, которые окончательно утвердились.

О. Иван весь так и вскинулся. Что-то на миг блеснуло в его лице. Горячо, прямо и смело он сказал:

— А кто утвердился? Я скажу за себя: я всегда в колебании. Всегда борюсь с помыслом: верно ли избрал путь? Думаешь: не ошибся ли? Уйди с горы! Погибаешь здесь!.. И так будет до последнего часа.

— Разве не бывает, что веришь? — опять не то с любопытством, не то с иронией спросил о. Иларион.

— Бывает. Но никогда не можешь сказать, что не усомнишься.

— Я так думаю, — видимо, желая переменить разговор, начал о. Иларион, — коли Богу угодно — монастырь разрешат. Для пустынников некое великое дело будет: свой монастырь и покой…

Мне тоже хотелось кончить разговор о монастыре, и я спросил в шутку:

— А что, пустынники не разбегутся от меня, если я буду снимать их фотографическим аппаратом?

Вопрос этот произвел самое различное действие. О. Иван просто ответил:

— По-моему, нет.

А о. Иларион застыдился, законфузился, заерзал на месте, — и как кокетливая провинциальная барышня, — ответил жеманным вопросом:

— Зачем вам?

— И знать не к чему, — резко перебил его о. Иван и, не дав мне ответить, встал.

Нехотя встал за ним и о. Иларион.

— Значит, завтра едем? — сказал я о. Ивану.

— Едем. Бояться нечего. Утром дилижанс отходит часов в семь. До дилижанса пешком придется идти. Покойной ночи.

Он поклонился поясным поклоном. Попрощался и о. Иларион и в дверях сказал:

— Я тоже с вами поеду… Мне надо в Сухум, до первой станции нам по пути.

Я молчал.

О. Иларион улыбнулся мне и затворил дверь.

Но вечер этим не кончился.

Меня ожидал совершенно неожиданный визит, многое разъяснивший мне.