К пятилетнему Кольке, сынишке ночного сторожа Савелия и прачки Феклы, который остался в это летнее ясное утро один на хозяйстве (отец еще не приходил со службы, а мать понесла белье в город), подошла четырехлетняя Надя, дочь больничной сиделки, принесла на руках, как ребенка, прекрасную куклу, укрытую ярко-красным, атласным стеганым одеяльцем, и сказала с подходу, вся лучась и сияя:

— Вот Катя!

— И-шь!.. «Ка-атя»!..

Колька презрительно прищурился и большим пальцем правой ноги провел по слегка влажной земле загадочную черту. Руками он ничего не мог сделать: в одной был большой кусок белого хлеба, в другой — фунтик с красной смородиной: матери нужно же было его задобрить, чтобы никуда не уходил из дому и не скучал.

— Она, когда упадет, никогда не кричит, — расхваливает свою Катю Надя, — и она все кушает, все, все…

— Ну да, — все-е!.. — задирает Колька, толкая куклу локтем. — А небось, са-мо-родину не будет!

— И са-мо-родину будет!.. Еще ка-ак!.. Все, все кушает!

Колька мгновенно прикладывает к яркому ротику куклы ягодку, но фарфоровый ротик скользкий, и ягодка куда-то пропадает из-под его трепетных пальцев.

Он изумлен. Он вскрикивает:

— Съела!

— Ну да, съела! — не удивляется Надя. — И булочку будет кушать.

Колька тут же отдирает от своего хлеба порядочный кусок, приставляет ко рту куклы, а сам нагибается над нею и смотрит во все глаза.

— Не ест!.. А, что? — кричит он. — Вот тебе и Катя твоя!.. Даже и губами не пробует!

Но объясняет Надя спокойно:

— Большой очень… У ней ротик ма-аленький!.. Дай, я сама дам…

— Ну на сама, когда так!.. Щипай сама!..

Надя отщипнула крошечку, добросовестно сует в рот своей Кате и даже сама не замечает, что крошка прилипла к ее собственным пальцам.

Однако руку она отводит назад и говорит серьезно:

— А вот это съела.

— Съела?.. Где?.. А ну, я ей сам дам!.. Вот, а, что?.. Даже и совсем никак!..

— Сыта уж, — объясняет Надя. — Она маленькая… Разве она много может?

— Ее как зовут? — спрашивает Колька тихо.

— Катя же! — удивленно отвечает Надя.

Колька очарован. Колька уже влюблен в Катю. Колька весь до краев переполнен этой влюбленностью… И он говорит глухо:

— Пускай она спит!

Девочка тут же укрывает ее заботливо и начинает мурлыкать песенку, у которой свойство усыплять детей:

— Катя, крошечка моя-я, нена-глядышка моя!

— Хым… Оглодышка! — ввязывается Колька, кусая хлеб.

— Не надо так! — укоряет Надя.

— Почему это не надо? — наступает Колька.

— Некрасивое слово… И Катя спать не будет.

— Ну, нехай спит… И не просыпается…

Колька ест хлеб и смородину, а Надя все ходит около, укачивает и напевает:

— Не-на-глядышка моя-я, ненадышечка моя!

Это очень тоненько и даже, пожалуй, грустно.

— Уснула! — говорит она, наконец, серьезно, кладет куклу на траву очень нежно и очень заботливо и обращается ласково к Кольке:

— Дай самородинки!

— Ишь ты какая!.. Пойдем дикой лук искать, тогда дам! — властно говорит Колька.

— А Катя же как?

— Нехай спит!.. «Катя»!.. Будешь еще Катю свою везде таскать!

— Ну что ж, — соглашается Надя, матерински оглядывает спящую и идет: «Катя» лежит около дома на траве, потеряться она никак не может, а в кустах, пожалуй, изорвешь ее платьице.

Кусты здесь около, потому что это — окраина города, нагорный берег реки, и среди них много колючих, идти между ними нужно осторожно, а Колька так и шныряет и кричит то и дело откуда-то, где его не видно:

— Вот он лу-ук!.. А вот еще лу-ук!.. Сколько мно-го!

Лук этот жесткий и длинный; цветочки лиловые; пахнет от него чесноком.

Надя — синеглазая, в белом, в желтых туфельках — все старается поспеть за Колькой, который кружит по кустам, как собачонка, и потом совсем уж неизвестно где. В укромном уголку между кустами попался и ей одинокий длинностебельчатый дикий лук, и она рвет его, торжествуя, и нюхает и морщит носик. Но все-таки она крепко зажимает его в руке и кричит куда-то в зеленое кругом:

— И я-я нашла-а-а!.. Ко-ля-я!.. И я нашла-а-а!