— Опера есть такая — «Садко», — сказала Людмила Сергеевна.

Она хотела было добавить, чья это опера, но знала, что муж ее, хозяйственник, все равно минут через десять забудет имя композитора, и она, лежа в постели, только морщила страдальчески лоб и смотрела хмуро на блестевшее в соседней комнате, недавно заново отполированное пианино.

Через день Андрей Османыч, явившись с работы и внимательно вслушиваясь в покряхтыванье ребенка, подняв к носу палец, сообщил жене:

— Итак, сделано!.. Записал его в загсе… Появился, мол, на свет новый советский гражданин Садко… Приходи, кума, радоваться…

Андрей Османыч был невысокий, но очень плотный, лет тридцати пяти, бритый и с бритой до синевы круглой, лобастой азиатской головою, с глазами, как спелый терн, и с приплюснутым носом, — он был из Уфы родом, — а Людмила Сергеевна — рослая красивая блондинка, похожая на англичанку, с длинной шеей и покато спадающими плечами.

— Все-таки такого святого — Садко — нет и никогда не было, — отозвалась она мужу, чуть улыбнувшись.

Он провел по ней не спеша взглядом.

— А на черта нам эти святые?

— Все равно конечно, пусть… Пусть он будет Садко, а я буду звать его Сашей…

И, взяв на руки крохотное существо, недавно от нее отделившееся и зажившее своею собственной сложной и непонятной, трудной и волнующей жизнью, она добавила нежно:

— Дитенок мой, дитенок мой крохотный! Ты будешь носить старинное сказочное имя!

Носитель сказочного имени был явно доволен этим: он чмокал губами и пускал приветственные пузыри.

В первые месяцы Садко казался матери (он был у нее первым ребенком) до такой степени безобразным, что она показывала его своим знакомым женщинам только в сумерки и с ужасом ждала, что те всплеснут руками и скажут о нем непосредственно:

— Урод!.. Но ведь это же настоящий урод!.. Разве могут быть такие нормальные дети?..

Однако они ничего страшного не говорили: по их мнению, ребенок был как ребенок. Когда же они узнавали его имя, они восхищались:

— Садко?!. Скажите!.. Садко — гусляр новогородский!.. — и щелкали пальцами перед его пуговкой-носом.

К году Садко выровнялся, очень располнел, заговорил, передвигался по комнатам, держась за все встречные предметы.

Андрей Османыч, наблюдая, как он учится ходить и бывает недоволен, когда ему помогают, говорил с чувством:

— А что?.. Ого!.. Малый далеко пойдет!.. Наркомфин будет… а то нет?.. Товарищ Хачатуров, Садко Андреич!..

Маленький Садко был единственным ребенком в семье и потому становился чем старше, тем деспотичнее. Часто, когда было ему три года, гнал он от себя свою няньку, скромную старушку:

— Уйди! Совсем уйди! Противная!

— Вот ты уж какой богатый стал! Нянька уж тебе не нужна оказалась! — притворно удивлялась старушка и разводила руками.

— Уйди!

— Уйду, когда такое дело…

И уходила. Но один Садко долго оставаться не мог. Минут через пять он уже звал ее, сначала тихо:

— Ня-янь!

Потом погромче:

— Ня-янь-ка!

Наконец во весь голос:

— Ня-я-я-я!..

Тогда появлялась хитрая старушка и как ни в чем не бывало начинала его занимать.

— А вон, посмотри-ка, собачка!.. Ах, какая знаменитая собачка! Сама рыженькая, ушки черненькие, глазки — янтарики!..

Садко тянулся к окну, чтобы посмотреть собачку, но старушка говорила жалостно:

— Ах, досада какая нам! Да ведь взяла, подлая, и убежала!

Но Садко замечал, что она выдумала свою собачку, и, глядя на няньку исподлобья, кивал укоризненно головой.

При нем нельзя было сказать ничего такого необычного, чтобы он не обратил внимания, не заметил и не запомнил. Как-то зашел к ним в гости председатель горхоза, немолодой уже человек, член ВЦИКа, Карасев и сказал Людмиле Сергеевне:

— Да вы меня очень не угощайте, хозяюшка, я все ем без разбора… кроме гвоздей и мыла, конечно…

Тогда из своего угла, где он был занят игрушками, вышел изумленный четырехлетний Садко и — палец во рту — спросил его тихо, но настойчиво:

— И вак-су ешь?

Большую подушку он называл подухой, столовую ложку — логой, отцовскую фуражку — фурагой, тщательно подразделяя все предметы на маленькие и большие.

Говорить он начал речисто, чисто, убедительно и однажды на детской площадке побил девочку одних с собою лет за то только, что она сюсюкала и картавила. Кто-то из ее домашних научил ее читать наизусть старые стишки, и она их вздумала читать на площадке, как дома, — нараспев и враскачку, — так: