— Ну, что — ставим «отлично»?

— Ставь, — согласился толстячок.

Меня выбросило из аудитории, как катапультой. Выражение моего лица все сказало, и те, кто стоял в коридоре, расступились передо мной без слов.

Теплый влажный день набросил на меня легкую вуаль мелко сеющегося дождя. Тучи будто обмякли в истоме, почти не двигались, касаясь отяжелевшими животами высотных домов. На газоне, блестевшем насыщенным изумрудным цветом, работала, фыркая мотором, газонокосилка. Ее вел мужичок с высохшим осенним лицом, с потухшей сигаретой в съежившемся безгубом рту. Даже сквозь чадный бензиновый дым пробивался ко мне такой чуждый и неестественный в городе запах скошенной травы. Я ожидал Алексея, наполненный доверху счастьем от удачно сданного экзамена, теплого дождя, деревенского запаха травы; вспомнил, как с отцом ездили в луга, как нас застал проливной дождь, а потом появилась близко радуга, насыщенная красками, выписанная от края до края, и душа моя, как мокрый воробышек, рвалась неосознанно куда-то далеко, в сказочные края…

Мать наказала мне: чтобы не сглазить, не писать конкретно о том, как я сдаю экзамены. Если троек нет, дать телеграмму — «все хорошо». Если есть, то написать письмо и подробно рассказать, как все это произошло. Сейчас я подумал, что повод для телеграммы есть.

Алексея я увидел не одного. Он шел с Машей, что-то с достоинством бывалого человека рассказывал, и я видел, что Базулаева слушает его с интересом.

«Ну что, кажется, и они неплохо прошли второй этап», — с облегчением подумал я и пошел им навстречу.

Пришло время, настал день, когда позади остался самый страшный экзамен — литература и русский язык (устно). Что бы мы без Маши делали! Я — «хорошо», Алексей, а заодно с ним и Николай, — «удовлетворительно», Маша сделала, как посмеивались, «хет-трик» — получила третью пятерку…

И странно: ни восторга, ни умиления, ни даже простой радости я не испытал, когда прочитал свою фамилию в списке тех, кто зачислен. Наверное, все уже давно перегорело. Да и все наши, узнав, что поступили, лишь отходили от стенда с виноватой и будто бы неловкой улыбкой, потому что рядом существовали и трагедии, и море слез, и бурные истерики тех, кто обманулся в своих надеждах.

Как ребенок, радовался только Николай Яблонев. На своих длинных, словно складывающихся ногах он прыгал, как на пружинах. Всех обнимал и тряс:

— Ну, теперь живем! Студенты! Просто не верится!

Алексей невозмутимо поглаживал свою проплешину.

Маша понимающе улыбалась. Тут же, сгруппировавшись в легком эйфорическом возбуждении, стояли первокурсники Сашка Авдеев, Катя Башкирцева, Лена Трясоумова, Таня Гладышева (девчата все городские); Наиль Симашев, бывший милиционер, и еще кое-кто; я назвал только тех, с кем познакомился так или иначе во время экзаменов.

Наверное, каждый из нас ощущал нечто вроде светлого опустошения: была цель, все было подчинено ее достижению, теперь она достигнута — что остается делать? И от того, что теперь свободен и независим от времени, было немного печально, что ли… Но, очевидно, только не Николаю.

— Дамы и господа! — возгласил он, когда мы отошли от стенда, где толпа становилась все гуще и гуще, в сторонку. — Это дело нельзя так оставлять. Это веха в нашей молодой жизни. Надо эту веху отметить! Кто против, кто воздержался?

— Да, можно… — неуверенным голосом поддержал кто-то Яблонева. Девчата переглянулись.

— Что ты предлагаешь конкретно? — захотел уточнить Алексей.

— Скрепить шампанским наше славное студенческое братство, — высокопарно изрек Николай, театрально взмахнув рукой, словно поднимая вверх пенистую чашу.

— А как на это смотрит наша милиция? — кокетливо скосила глазки на Симашева Таня Гладышева, низенькая толстенькая девушка.

— Присоединяюсь, — хохотнул Наиль, дернув верхней губой так, что его иссиня-черные усики браво взлетели вверх.

— Заметано, — Николай в нетерпении потер руки. — Теперь второй вопрос: где будем сидеть? На природе? Весьма опасно, не те времена. Тогда — где?

— Можно у меня, — сказала Катя Башкирцева, все это время с легкой усмешкой посматривающая на суетливые движения Яблонева.

Она выделялась среди всех нас какой-то особой отдаленностью от общих забот, несуетностью, холодной недоступностью. Иногда приходилось видеть на ее бесстрастно-белом лице судорожную гримасу брезгливости. Я избегал встречаться с ее дымчатыми загадочными глазами — в них ничего нельзя было увидеть, кроме вечной насмешки.

«Ну и краля!» — как-то шепнул мне Алексей, увидев ее рядом с нами.

В этот день на Башкирцевой была вязаная, с короткими рукавами блузка в белую и сиреневую полоску. И белая расклешенная юбка…

У Башкирцевой мне нравились руки. Я как-то сразу обращаю внимание на руки — почему, и сам не знаю. Вот у Алексея руки неторопливые, снисходительные ко всем предметам, попадающимся на их пути; они любят отдыхать и делать свое дело с четким взаимопониманием. А Николая отличали пальцы-проныры, пальцы-ящерицы. Они не любили оставаться на одном месте, все бегали, прыгали, скакали, рыскали, изучали. Вечное движение, перпетуум-мобиле. У Базулаевой руки казались мужскими, предназначенными для тяжелой физической работы — кисть широко вылеплена, пальцы, словно растянуты. Но они двигались с женской застенчивостью, и если касались кого-нибудь, то с такой бережливостью, будто заранее просили извинения.