— Сударь, что с ним? — сдавленным голосом спрашивала мать.

— Плеврит, — кратко ответил врач, потом в свою очередь спросил: — Вы записаны в благотворительном комитете?

— Нет, сударь… Летом мы жили еще прилично. Это вот зима нас доконала.

— Очень жаль, очень жаль, — проворчал врач и пообещал зайти еще раз. На лекарство пришлось занять двадцать су у г-жи Бонне, так как деньги, принесенные Мориссо, уже истратили на уголь, свечи и кусочек мяса. Первая ночь прошла благополучно. В печке все время поддерживали огонь. Ребенок совсем обессилел. Ручонки у него горели. Сильный жар словно усыпил его. И родители, видя, что он притих, успокоились. А на другой день — снова тревога. Врач качал головой, и на лице у него было выражение полной безнадежности.

Прошло пять дней. Больному не стало лучше. Он все время спал. Нужда стала еще заметней, она словно врывалась вместе с ветром через все щели в окне и в крыше. Уже на второй день болезни мать продала свою последнюю рубашку; на третий день, чтобы заплатить за лекарство, пришлось вытащить еще несколько горстей волоса из тюфяка. И вот продавать уже нечего.

Мориссо продолжал скалывать лед, но платили ему так мало — сорок су в день. А с оттепелью он потерял и этот жалкий заработок. Однако оттепель нужна для Шарло; мороз ему вреден. И вот в душе отца происходила борьба. Принимаясь за работу, он радовался морозу и белым от снега улицам, но тут же, вспомнив о своем малыше, умирающем в мансарде, начинал страстно желать, чтобы поскорее пришла весна и жаркое солнце растопило бы весь снег. Если бы они хоть были записаны в комитет помощи, благодетели бесплатно присылали бы врача и лекарства. Мать ходила в мэрию, но там ей сказали, что надо подождать, слишком много просителей. Все-таки ей удалось получить несколько талонов на хлеб, а какая-то сердобольная дама дала ей пять франков. Но деньги уже все вышли, и в семье снова нищета.

На пятый день Мориссо в последний раз принес домой сорок су. Началась оттепель, и его рассчитали. И тогда все сразу кончилось: хлеба нет, печь холодная, за лекарствами больше не ходили. Мать и отец сидели в холодной, сырой комнате возле хрипевшего ребенка. Г-жа Бонне больше не заглядывала; она оказалась очень чувствительной, и ей было слишком тяжело видеть все это. Все соседи, проходя мимо их двери, ускоряли шаг. Иногда мать бросалась к постели ребенка и исступленно целовала его, словно пытаясь исцелить его своими поцелуями. Отец, отупевший от горя, часами простаивал у окна и, приподняв изодранную шаль, смотрел, как текут ручейки от тающего снега, падают с крыш тяжелые капли воды, оставляя на земле темные пятна. Отец думал: «Может быть, Шарло будет теперь полегче!»

Однажды утром врач сказал, что больше не придет: больной безнадежен.

— Его убила сырость.

Мориссо грозил небу кулаками. Бедняков убивает всякая погода: был мороз — плохо, а теперь вот оттепель — и еще того хуже стало. Если бы не упрямство жены, они уж давно бы разом покончили со всем этим, все втроем убрались бы из этой проклятой жизни. Стоило только сжечь мерку угля и напустить угару.

Мать еще раз ходила в мэрию, и ей обещали прислать пособие. И вот теперь они сидят и ждут. Ужасный день! С потолка несет холодом, в углу протекает, пришлось подставить ведро. Со вчерашнего дня ничего не ели, а мальчик выпил только чашку какого-то отвара, который им принесла привратница. Отец сидел у стола, сжав голову руками; он совсем отупел, в ушах у него все время шумело. Заслышав чьи-нибудь шаги в коридоре, мать каждый раз подбегала к двери, думая, что несут обещанное пособие. Прошло шесть часов, а его все не несли. Надвигались сумерки, мрачные и мучительные, как агония.

И вдруг, когда уже совсем стемнело, послышался прерывистый лепет Шарло:

— Мама… мама…

Мать подбежала. Ее лица коснулась струя глубокого выдоха, и все стихло. Она едва различала в темноте запрокинутую голову и напряженную шею ребенка.

— Скорей света!.. Огня! Скорей огня!.. — отчаянно и умоляюще закричала она. — Шарло! Скажи хоть словечко!

Она чиркала спичку за спичкой, но все они ломались в ее пальцах. Потом трясущимися руками ощупала лицо своего сына.

— Умер! Господи! Мориссо, ты слышишь? Он умер!

— Умер? Ну да, умер… Ну что же, так лучше.

Услыхав рыдания матери, г-жа Бонне решилась, наконец, зайти к ним со своей лампой. И вот, когда женщины укладывали на постели холодное маленькое тельце, в дверь постучались: принесли долгожданное пособие — десять франков деньгами и талоны на хлеб и мясо.

Мориссо зло рассмеялся и сказал:

— Опоздали. Благотворители, как поезд, всегда опаздывают.

А каким жалким был маленький, легкий, словно перышко, трупик исхудавшего ребенка! Он занимал на матраце очень мало места. Кажется, положи вместо него подобранного на улице замерзшего воробушка — он столько же занял бы места.

Между тем к г-же Бонне вновь вернулась вся ее любезность. Она заявила, что Шарло ничуть не потревожит, если родители позавтракают рядом с ним, и вызвалась сходить за хлебом и мясом; обещала принести и свечу. Мориссо согласились. А когда соседка вернулась и поставила на стол горячие сосиски, изголодавшиеся люди набросились на них и ели с жадностью, сидя почти рядом с покойником, маленькое личико которого белело в полумраке. Потрескивали дрова в печке. В комнате стало тепло и уютно. Глаза матери то и дело наполнялись слезами; слезы крупными каплями падали на хлеб. Как бы хорошо было сейчас их мальчику! С каким удовольствием он поел бы сосисок!

А г-жа Бонне старалась изо всех сил. Около часу ночи Мориссо заснул, положив голову на постель, в ногах Шарло, а женщины варили кофе. На кофе пригласили еще одну соседку, восемнадцатилетнюю швею, которая принесла с собой немного водки на донышке бутылки. Три женщины отхлебывали маленькими глотками кофе и вполголоса беседовали — рассказывали друг другу всякие необычайные случаи смерти. Мало-помалу голоса их зазвучали громче, а круг затрагиваемых тем становился все шире. Они уже судачили обо всем: о том, что творилось в их доме, в их квартале, о преступлении на улице Ноллет. Время от времени мать вставала и подходила взглянуть на Шарло, словно желая еще раз убедиться, что он недвижим.