На самом деле он нашел не наполовину, а целиком сделанную работу — оставалось лишь ее упорядочить и внести кое-какие уточнения. Но, к несчастью, работа была строго филологической, так сказать, праздником кандидатской души Вильгельма Штраубинга. Прирожденный германист страстно отдался призванию, повинуясь снисходительному, однако четко указующему персту своего профессора. Штраубинг быстро уяснил: собственно литературное произведение — совершенно неинтересный объект для филологической проницательности. Действительно важны иные моменты: источники, лежащие в основе; прототипы персонажей; допущенные автором эвентуальные ошибки. Далее: годы создания, даты публикаций, корректуры, различие тех или иных изданий, опечатки, варианты и, прежде всего, комментарии других ученых. Это и есть область научной мысли, и Вильгельм Штраубинг чувствовал себя там, как лягушка в болоте. Он безусловно стал бы украшением любого немецкого университета, видным профессором, если бы шальная пуля не срезала эту расцветающую надежду науки.

Эвальд Реке, его последователь, к сожалению был выструган совсем из другого дерева. Он записался на филологический факультет, поскольку того желал отец, преподаватель гимназии доктор Реке; самому Эвальду это было безразлично. Учился он крайне экономно, лекции посещал редко и безуспешно — его сердечное непонимание чистой науки удручало профессоров. Он даже позволял себе набрасывать на конспектах такие, к примеру, слова: «чушь», «болтовня», «бред». Его штудии, если можно так выразиться, прервала война, однако слепая судьба, не пощадившая Вильгельма Штраубинга, сжалилась над его легкомысленным собратом. За годы войны он ничего не позабыл, так как забывать было нечего. Родители поощряли к продолжению штудий, а Эвальд с великой радостью узнал: участникам войны предоставляются на экзаменах немалые льготы. Следовательно, он имел надежду преуспеть, особенно благодаря наследию Вильгельма Штраубинга. К тому же родители, дабы подстегнуть его усердие, нашли хорошее средство. С недавних пор их финансовое благополучие значительно упрочилось, брат фрау Реке, заработавший в военное время изрядный капитал, приказал долго жить; и они пообещали сыну в качестве вознаграждения за выдержанные экзамены длительное путешествие.

Итак, душу Эвальда озаряло не святое пламя науки, но страстное желание использовать эту самую науку как трамплин к полугодовой развеселой жизни. Он занимался с репетитором и поглощал необходимые материалы с кожей и костями, словно змея кролика. Диссертация Штраубинга нагоняла тоску, хотя он тотчас сообразил: ее композицию и стиль профессор сочтет образцовыми. Чем дальше штудировал он сию работу, тем большее отвращение она вызывала. Тем не менее, Эвальд тщательно все перепечатал и понес на одобрение профессору. От него, Реке, не было добавлено ни единого слова. Профессор в свое время видел работу, готовую только на треть: теперь он внимательно ее прочитал и похвалил чрезвычайное умение Реке столь самоотверженно отдаваться течению подлинно филологической мысли Штраубинга и столь вдохновенно вживаться в научную конструкцию предложений. Данная работа, сказал он, очень, очень хороша; необходимо лишь окончательная редактура.

Эвальд Реке пошел домой с твердым решением немедленно предпринять сию редактуру. Однако доработка, которую профессор назвал наслаждением, совершенно возмутила его легкомысленный дух. Он задумал было все дело подбросить репетитору, как вдруг почтальон еще раз доставил пакет из Англии. Пакет очень быстро вернулся с пометкой «Адресат умер». Эвальд Реке уже чувствовал себя законным наследником, а потому, не колеблясь, принялся открывать посылку. И тут он испытал странное ощущение, будто посылка враз избавит его от всяких забот, — ощущение такое резкое, что пальцы задрожали. Разрезал бечевку, вытащил бумаги, уставился на них, потом позвонил квартирной хозяйке, попросил принести бутылку красного вина и подошел к окну. Он видел, как добрая женщина торопится через улицу, возвращается, слышал, как открывается дверь, раскупоривается бутылка, и вино льется в стакан. Только тогда он повернулся, подошел к столу и залпом выпил.

Эта особенная нервозность показалась ему, однако, вполне естественной. Он попросил фрау Катрайнер уйти и выпил еще стакан. Наконец взялся за бумаги.

Сначала попалось письмо покойного мистера Генри Йетса Томпсона не менее покойному Вильгельму Штраубингу. Мистер Томпсон писал, что манускрипт не имеет особой коллекционной ценности, предлагал его в подарок и надеялся, что манускрипт принесет господину Штраубингу известную пользу. Прилагались разные аттестаты и свидетельства Штраубинга — Эвальд, не глядя, отложил их в сторону. Далее он нашел письмо, одно единственное и очень короткое, графу Карлу Фридриху фон Остен-Закену от барона Франца фон Фрайхарта. На полях было несколько примечаний, внизу заключение, написанное, очевидно, рукой графа Остена.

Основное содержимое пакета составлял довольно объемистый, пожелтевший французский манускрипт. Заглавие, начертанное красными чернилами, гласило:

Доктор Жан-Батист Кублюм весьма обстоятельно повествовал о собственной жизни и особенно о своих походах. С генералом Макдональдом он прибыл в Венецию, подхватил лихорадку, но, к счастью, выздоровел. Однако слабость не позволяла ему покинуть палаццо Манфрин на Канареджио. Он жил в библиотеке и проводил время за чтением. Ему случайно попались письма и дневники графа Остена — он заинтересовался. От старой маркизы Манфрин удалось узнать следующее: граф Остен познакомился и подружился с ее покойным мужем во время своего второго пребывания в Венеции: при отъезде в Германию он передал на хранение кожаную папку. Спустя три года граф снова появился в Венеции, на сей раз маркиз пригласил его пожить в своем дворце. Оставался около трех месяцев и подолгу работал в библиотеке. Уехал внезапно — его вызвали в Санкт-Петербург, где он поступил на русскую военную службу. Обещал вернуться в ближайший год, но, увы, — погиб в Польше. По сведениям маркизы, увез с собой готовую часть манускрипта, чтобы показать нескольким близким друзьям, а кожаную папку с письмами и разными заметками вновь оставил, намереваясь позднее все привести в порядок.

Этим и занялся доктор Кублюм в период выздоравливания. Ему удалось, так он сообщал, по письмам и наброскам отчасти восстановить содержание увезенных графом материалов.

Эвальд Реке был мало искушен в чтении рукописей. И все же его не покидало странное беспокойство. Он ерзал на стуле, вскакивал, бегал по комнате, пил один стакан вина за другим, беспрестанно курил сигареты. Время от времени перечитывал страницы, возвращаясь обратно, терял логику повествования. Вскоре сообразил: историю рассказывал не столько граф Остен, сколько доктор Кублюм. Эвальд, разумеется, знал начало — настолько-то он воспарил, дабы прочесть «Фрагменты немецких классиков» и особенно Шиллера. Рассказ доктора был куда короче, нежели графа Остена: Кублюм, к примеру, вообще не упоминал о вставной новелле сицилианца, то бишь графа Калиостро. Реке понравилось, что французский текст полностью освобожден от сентиментальных философад, коими граф Остен столь часто прерывал бег повествования, однако к своему ужасу он заметил: базельский доктор норовил при всяком удобном случае сдобрить свой рассказ не менее пресным соусом из Руссо.