— Вити? Про него меня Валяев тоже спрашивал… А что Витя?

Дацко некоторое время ее разглядывал (опять же — неизвестно, ее ли):

— Он тоже подорвал. И вот тогда только все стали на уши.

— Так что там с бабками-то?

— С бабками? Не знаю, что с бабками. Но банчок этот…

— Этот — «…инвестиций»?..

— Да. Ка-Бэ-И. К нему менты, говорят, довольно давно уже приглядывались. Объемы выдачи нала через его кассу были что-то уж слишком немереные.

— «Мыли» типа?..

Аркаша промолчал.

— Этот мент сказал, банк выделил какие-то большие бабки его Фонду…

— Он же еще типа и некоммерческая организация — Фонд… То есть они там могли всякие схемы крутить. Тем более что бухгалтерия у него, я слышал, в натуре была стремная. Тоже мне — общественники-благотворители… Фонд поддержки кино…

— Получается что? Что Игорь их украл? Эти деньги?

Дацко посмотрел пристально — теперь уже, кажется, именно на нее:

— Получается, что бабок нет. И Гордина нет.

— А может, это Витя?

— Гордин пропал до Нового года, а его еще в январе видели.

Ксения промолчала. Аркаша глянул на ювелирные котлы. Решительно добил стопку.

— Это не ты мне про какой-то сайт говорила? — спросил неожиданно.

— Про какой сайт?

— Какой-то есть сайт киноманов-параноиков…

— «Синефобия.ру»?

— Во-во.

— Нет, не я. А что такое?

— Да несут чушь какую-то…

— Не про Игоря случайно?

— Про него самого.

Они обменялись взглядами.

— Не буду эту хрень повторять — попробую уточнить. Узнаю чего — скажу. — Аркаша поднялся. — А сейчас все, бегу, передача у меня. Если еще в ментовку потянут — звони. Если я что-нибудь нарою — позвоню сам. Давай.

Он ушел, приветственно отмахивая кому-то, широкой напористой походкой человека, абсолютно точно знающего, что надо делать в жизни и как. И спешащего это сделать. Иногда Ксения ловила себя на ощущении легкой жути, которое оставлял Дацко. В отличие от всех без исключения людей своего круга и типажа Аркаша не был откровенным хамом, и в отличие от большинства из них ни в коей мере не был дураком. Но насколько Ксения могла судить, это был персонаж, начисто лишенный любых принципов.

В графинчике осталась треть. Ксения бессмысленно рассматривала его, слушая, как телевизионная молодежь продолжает начатое еще до ее прихода и явно далекое от финала азартное обсуждение, кто из них и их знакомых кого, где, как, куда, при каких обстоятельствах и с какими подробностями пялил.

Вернувшись — уже за полночь — домой, загнав машину на стоянку, скользя от нее привычные двести метров до подъезда по обледенелым разбитым дорожкам, меж сугробов, кустов и заборов, в кромешной темени и абсолютном безлюдье, Ксения заметила, что опять ускоряет шаги и избегает оглядываться по сторонам. Это не был сознательный или подсознательный страх того, что вот сейчас молча, сдавленно пыхтя, нагонят, свалят с ног, пнут в живот, засветят ботинком в лицо, вырвут сумку (хотя подобные истории случались с ее непосредственными знакомыми обоих полов и разных возрастов) — точнее, страх не именно этого… не только этого…

Ощущение, частенько сопровождавшее ее поздние возвращения, да и вообще почти любые одиночные прогулки по ночной Москве, было менее предметным и более всеобъемлющим. Во внезапное чувство собственной совершенной беспомощности, уязвимости и потерянности складывались, например, сейчас и темень, и безлюдье, и двадцатиградусный, не слабеющий вторую неделю мороз, и крайняя степень усталости в сочетании с осознанием безрезультатности своей беготни, и омерзение от вылитых тебе на голову за день чужих понтов… — и что-то еще, неуловимое, но явственное, бесплотное и при этом чугунно-давящее, неощутимое, но исподволь разъедающее, как радиация…

(Вдруг вспомнилось, что всю прошлую ночь ей снились пауки. Огромные, черные, жирные, медлительные, они вяло ползали по ее судорожно подергивающимся снам, беспрерывно и полубесцельно шевелили восемью толстыми дугообразными ногами каждый… Тихонько трогая — как бы осторожно ощупывая — ее лицо… Щекоча: мягкие, тяжеленькие… Она все пыталась проснуться и все не могла, и когда наконец выдралась на поверхность, мокрая, дрожащая, с бухающим в горло сердцем — ее чуть не вывернуло… Ксения перед своими мужиками временами изображала, конечно, разнообразные фобии, иногда путаясь, забывая, но тем не смущаясь — хотя настоящую имела всего одну, и о ней-то как раз упоминать не любила. Это была хрестоматийная арахнофобия в довольно суровой форме: ей были противны все без исключения насекомые и омерзительны многоножки — но при виде пауков ее охватывал столбняк, а если тварь была большая, Ксения и впрямь почти переставала соображать и контролировать себя…)

На углу, уже в виду подъезда, она зачем-то остановилась и оглянулась. Ни души, ни звука, ни движения. Мертвый холод — словно жесткий на ощупь. Мертвые контуры девятиэтажек. В иссиня-чернильном ясном мертвом небе идеально круглая луна — в серебристо-зеленоватом пятне ею же не столько подсвеченного, сколько намеченного дыма из высоких строенных полосатых труб.

Кадр. Триллера. Мрачного, чернушного…

Тыча вслепую кнопки кодового замка, с трудом ворочая гремучую железную дверь, дожидаясь ободранного лифта, Ксения думала, что ни хрена она, строго говоря, не добилась — как ни пыталась. Несмотря на востребованность, беготню, на убедительно растущие гонорары… На столичное ПМЖ, на богатых самодовольных приятелей… Потому что с утра до поздней ночи, каждый день, в бешеном темпе ты бултыхаешься во всем этом, ты ныряешь во все это с головой, ты совершаешь олимпийские заплывы на скорость во всех этих сортирных бачках стилем баттерфляй — для того, чтобы ощутить уверенность: жирную, равнодушную и утомленную… а в итоге все равно необъяснимо ловишь себя на нутряном, заячьем, дрожащем испуге.