Был страх, который сейчас исчез?.. Да, но как это унизительно.

Была вера, которой сейчас нет? Надежда, которая сейчас иссякла?.. Да, но как это прискорбно…

В 4-м году нашей эры царь Иудеи Ирод I Великий, напуганный предсказанием мудрецов, что «народился новый царь», велел своим солдатам умертвить в Вифлееме всех младенцев моложе двух лет. Это никого особенно не поразило в то время, не вызвало ни волнений, ни осуждения. Но чем ближе к нашему веку, тем больше обращали внимание люди на жестокости властей предержащих. И терпению наступал предел — народ уже не безмолвствовал: происходили бунты и дворцовые перевороты; тиранию осуждали полковники и поэты, священники и журналисты… Подмосковная помещица Салтыкова, запоровшая на конюшне около ста крепостных, последние тридцать три года своей жизни провела в монастырской тюрьме; на долгие века осужден Львом Толстым великий полководец Наполеон, проливший реки человеческой крови (но смело рисковавший и своею…); гуманисты всего мира осудили зверства Французской революции и лично гражданина Робеспьера, подписавшего указы о казни всего на семнадцать тысяч взрослых, в том числе нескольких женщин…

Немецкий фашизм уничтожил около десяти тысяч своих коммунистов; в Южной Африке приговорили к пожизненному заключению нескольких борцов за гражданские права; в Чили пытали и держали в тюрьме несколько сот противников режима… Все эти действия подвергались и подвергаются яростному осуждению в самих этих странах и вне их.

Лишь в нашей стране за шестьдесят с лишним лет народ, церковь, образованные люди, печать ни буквой, ни звуком не осудили аресты, пытки, казни взрослых и детей; только у нас долгие годы не было об этом ничего написано, напечатано, исполнено на сцене для всеобщего знания и обозрения.

А ведь погибло не семнадцать тысяч взрослых; не десять тысяч коммунистов; и не считанное число борцов за гражданские права… Имя им легион легионов… миллион миллионов… Их расстреливали, пытали, их сбрасывали в шахты, морили голодом, давили танками. Если в царской «тюрьме народов» за один из годов прошлого века было приговорено к смертной казни триста человек (о чем с ужасом писала тогдашняя пресса), то в приснопамятном 1937-м (по несложным арифметическим подсчетам) казнили в десять раз больше за одни только сутки… (В Бутырской тюрьме, по словам очевидцев, — 70 человек.)

И никто, никто не остановил жуткую мельницу, не сунул палку в жернова, не попытался уничтожить, пусть рискуя собственной жизнью, ее осыпанного пеплом своих жертв мельника и его подручных…

Почему?!.. Бог знает…

Комнатку за городским театром, где Юра сейчас жил, гостеприимные хозяева оклеили свежими газетами: прежние давно пожелтели. Здесь на стене Юра прочитал обвинительное заключение по процессу Пятакова, Радека, Сокольникова и других большевиков… то есть, извините, «взбесившихся псов и агентов мирового империализма», чьи фамилии и даже портреты он неоднократно видел раньше в учебниках истории, на лозунгах или плакатах. Правда, больше на слуху были другие две фамилии — Каменев и Зиновьев, их тоже недавно судили — кажется, прошлым летом — и тоже расстреляли, но Юра не обратил на это особого внимания…

Наклеенные на стенах комнатушки газеты оказались номерами «Правды», где буква «А» с двойной поперечиной. Дома он ее почти не читал — чаще «Известия», а тут за два-три вечера, от нечего делать, с кружкой горячего чая в руке, обследовал стену — и вот что на ней нашел (помимо клопов):

Прямо над Юриной кроватью размещались особенно одобрительные и исчерпывающие отклики на смертный приговор:

статья академика Б.Келлера;

статья Марселя Кашена, бессменного директора газеты «Юманите»;

статья «Шпионы и убийцы», под ней подписи: А.Фадеев, А.Толстой, П.Павленко, Н.Тихонов, Бруно Ясенский, Л.Никулин…

Из этих писателей Юра читал и любил только Алексея Толстого — «Детство Никиты», «Петр I», рассказы из цикла «Под липами», «Аэлиту», «Гиперболоид…» «Разгром» Фадеева они «проходили» в школе; Юра начал было читать, но бросил: противно стало, когда принялись, как обычно, разбирать всех «героев» по косточкам, давать отзывы и характеристики — словно обвиняемым. Эти учебные «разбирательства» отвратили бы его, наверное, и от классиков, да, к счастью для себя, он почти все, что «проходили», успел прочесть раньше. «Человек меняет кожу» и, тем более, «Я жгу Париж» Ясенского он тоже отложил в самом начале — было неинтересно, остальных трех авторов статьи «Шпионы и убийцы» совсем не читал… Нет, кажется, какие-то стихи Тихонова — про людей и про гвозди…

Юра продолжал ползать глазами по стенке.

…Вот еще (28-го января 1937 года):

Потом Юра переходил к чтению «Мартина Идена» — книжку он взял у Вали на Рыбстанции, а перед сном выходил, ежась от холода, во двор, в скрипучий морозный сортир и, возвратившись, ложился на свое узкое монашеское ложе и довольно долго не засыпал, почесываясь от нечастых клопиных укусов, и мысли, что посещали его в это время, были отнюдь не монашеского образца…

В те дни он получил первое письмо из Москвы. Не от самого близкого приятеля, а — даже удивился немного — от Романа Пецова, дружба с которым вспыхнула незадолго до Юриного отъезда в добровольную ссылку и тоже, как с Чернобылиным, на почве общей неудовлетворенности чем-то, чего и определить-то не могли толком.