Сейчас все это, в лучшем случае, вызывает снисходительную усмешку, а тогда они заливались хохотом, переписывали друг у друга, соревновались, кто больше запомнит… Что ж, у каждого периода свои шутки, свои привычки и взгляды, свои нормы, которые потом могут казаться несмешными, нелепыми, несуразными, идиотскими, наконец. Но проходит какое-то время — и всё, или почти всё, повторяется. Ну, может, кроме острот. Да и то, как сказать. (Это, конечно, «если верить пифагорейцам». Не помните, у писателя Василия Гроссмана была пьеса с таким названием? Поставлена в начале 50-х в Вахтанговском. Ее раздавили на корню: потому что какие там пифагорейские или другие школы! Школа была одна — сами понимаете, какая… И верить надо было только ей…)

Не пропал у Жени интерес и к древней истории… Наверное, из всех животных лишь человек может в голоде, в унижении, в страхе и несвободе не озвереть, не одичать, не отдать Богу душу. Даже лисы, которых держат для тренировки норных собак, умирают от инфаркта; даже крысы не выдерживают перенаселенных клеток; даже у кроликов, если их содержать в условиях постоянного страха или повышенной шумности, появляются раковые опухоли… Не знаю, на пользу ли роду человеческому подобная стойкость…

Женя интересовался историей и неизвестно откуда добывал разные интересные сведения. Так однажды он показал Юре переписанные от руки диалоги шумеров.

— Кого? — переспросил тот.

Женя объяснил, что Шумер — одна из древнейших стран мира: тридцать веков назад существовала, и было там классовое общество. И города большие — Ур, Киш. Шумеры первыми изобрели клинопись, которую потом использовали в других языках. Диалоги эти тоже клинописные были, ученые недавно расшифровали. В них разговаривают Господин и Раб.

— О чем?

— Называется «О смысле жизни».

— Что ж, наверное, интересно, — сказал Юра, которому как-то ни разу еще не приходилось задумываться на эту тему. — Почитаем.

И потом, в течение нескольких дней, они, к удивлению многих, переговаривались следующим образом:

— Раб, будь готов к моим услугам!

— Да, господин мой, да.

— Позаботься. Приготовь мне колесницу и упряжь: ко дворцу хочу я дать стремиться колеснице.

— Дай стремиться, господин мой, дай стремиться. Царь подарит тебе сокровища, и они будут твои. Он простит тебя.

— О, раб, я ко дворцу не хочу дать стремиться колеснице!

— Не дай стремиться колеснице, господин мой. Не дай стремиться. В место недоступное он пошлет тебя. И днем и ночью даст тебе видеть горе…

Или так:

— Раб, будь готов к моим услугам!

— Да, господин мой, да.

— Восстание я хочу поднять.

— Подними, мой господин, подними. Если ты не поднимешь восстание, кто будет давать тебе свободу?

— О, раб, восстания я не хочу поднимать.

— Не поднимай, господин мой, не поднимай. Человека, поднявшего восстание, или убивают, или ослепляют, или бросают в темницу…

А вот еще — этот диалог нравился им, пожалуй, больше других:

— Раб, будь готов к моим услугам!

— Да, господин мой, да.

— Женщину я хочу любить.

— Люби, господин мой, люби. Человек, который любит женщину, забывает горе и скорбь.

— О, раб, я женщину не хочу любить.

— Не люби, господин мой, не люби. Женщина это ловушка для охотника, глубокая яма и ров. Женщина это острый кинжал, который перерезает горло человеку…

(Что это, как не древнейшая диалектика, и поневоле задаешься вопросом: так ли уж, в самом деле, конструктивен этот метод Платона и Канта, Гегеля и Маркса?.. Моя жена почти по любому поводу — пойти куда-то, купить что-то, поехать, уехать — рассуждает сейчас подобным же образом: с одной стороны, конечно, — но с другой… Чем не шумерская диалектика?.. Восстать против деспота, или женщину полюбить — оно, конечно, неплохо, но вдруг… как бы чего… Нет, от тех туманных рабовладельческих времен человеческий разум не ушел далеко… Если вообще ушел куда-то…)

Женя был маленького роста, ниже Юры, плотный, ширококостный, с курчавой кофейного цвета шевелюрой, с круглым лицом, на котором, как ни всматривайся, не заметно было следов страшного горя — что удивляло, но и вызывало уважение: ведь он остался совсем один, не считая брата, и был сейчас главным в семье, хотя деньги зарабатывал брат. (Какие там деньги платили Вене как ученику слесаря!) Юра не помнил, чтобы Женя хоть раз пожаловался, попросил о чем-нибудь, попытался извлечь какую-то выгоду из своего положения, вызвать сострадание. Он оставался таким, как всегда: сдержанным, любознательным, учтивым — последним качеством заметно отличаясь от большинства одноклассников. И девчонками мало интересовался; не избегал их, не дичился, но и не увлекался никем. И разговоров на эту тему не заводил. А Миле так хотелось, она делилась с Юрой, чтобы Женьку кто-нибудь пригрел из девчонок, чтобы подружились с ним, но никого не находилось. Да и сам он не делал никаких шагов навстречу подобным поползновениям. Миля как-то в театр его позвала — отказался, танцевать ни с кем не хотел, в кино вдвоем сходить — тоже; только в гости к Миле, и то всегда с Юрой.

Как-то Юра решил сам позвать Женьку в театр. Но ни на что путное достать не мог. Впрочем, он не был завзятым театралом, как, например, Коля Ухватов, и, разложи перед ним билеты во все театры Москвы, не знал бы, какой спектакль предпочесть. А взял на то, что было в кассе возле метро — в Малый, на «Горе от ума». Пьеса, конечно, нудная, они года два назад долбили: «Перечислите представителей барской Москвы…» «…Характеризуйте Фамусова как крепостника…» «Характеризуйте Молчалина как типичного чиновника…» Тягомотина! Грибоедов Александр Сергеич, если бы знал, что его так разбирать будут, по косточкам, писать бы не стал трудиться!.. Поэтому Юра с некоторым смущением предложил Жене сходить на спектакль. Но тот сразу согласился и не скрыл радости.