— Я сейчас сломаю голову, — сказала Саманта своему нечеткому отражению в запотевшем зеркале — то ли предупредила, то ли пригрозила.

Она выключила воду и сделала то, о чем всегда мечтала — и чего ей всегда хватало благоразумия не делать: соскользнула вниз, в ванну, прямо в рубашке.

Ей не понравилось ощущение липнущей к коже шелковой ткани. Благоразумие было не так уж неправо.

День был испорчен, наполненный до краев именно этим гнусным ощущением. Что бы Саманта ни делала, куда бы ни шла, ей все время казалось, что ее облепляет влажная ткань, только тяжелая. Иногда она залепляла ей рот и делала все слова трудными и глухими.

Она изо всех сил старалась сделать вид, что ничего не произошло. Что она ничего Джастину не сказала — и ничего от него не услышала. Но стоит актеру вспомнить, что он на сцене, — спектаклю конец, смерть. Саманта во всем видела «ненастоящность», а может быть, она ей только мерещилась. Ненастоящими был бутафорский камин в спальне, и фарфоровые статуэтки, стилизованные под антиквариат, и идиллический пейзаж за окном — слишком красив и прост, такой бы под стекло и в рамочку, и здоровый обед из натуральных продуктов, и улыбки Джастина.

Вечером они снова занялись любовью — страстно, быстро и как-то зло. Поцелуи своей яростностью больше походили на укусы, а ласки порой переходили грань между прикосновениями, призванными вызвать наслаждение, и прикосновениями, вызывающими боль.

Но даже это без оттенка нежности соитие подарило Саманте такое глубокое удовлетворение, что она почти сразу же заснула, без мыслей и чувств.

Мысли пришли на следующее утро. Точнее это была только одна мысль, но от этого не менее ужасающая.

Вот и все.

Саманта лютой ненавистью ненавидела сигнал своего будильника, но никогда еще он не вгонял ее в такую глубокую тоску-оцепенение. Казалось, сбросить с себя одеяло, встать и выключить будильник сложнее, чем поднять штангу в сто пятьдесят килограммов или обогнать на стометровке олимпийскую чемпионку.

Джастин совершил за нее этот маленький подвиг. Саманта отметила, что со вчерашнего дня он как-то изменился: стал то ли выше, то ли суше, то ли резче. Он стоял в изножье кровати и задумчиво вертел в руках ее сотовый, только что пропевший веселую песенку о прощании. Их прощании.

— Знаешь, мне страшно хочется принести его в жертву богу разрушения, — сказал он будто бы задумчиво и подмигнул ей.

— Маленькое ритуальное действие во славу Шивы? — подхватила она его тон и улыбнулась.

Попытка шутить — добрый знак. Значит, Джастин справится. И она тоже справится. Потому что они оба сильные, мудрые и вообще… молодцы. Тьфу, какая ерунда.

— Ну… где-то так.

— Я отдала за него треть зарплаты. — Саманта поморщилась. — Прояви уважение к моему труду!

— Ладно. — Джастин вздохнул, отложил ее сотовый — он явно избежал большой опасности. Достал из кармана брюк, висевших на стуле, свой. Обернулся к ней: — Не станем гневить богов. Шива должен получить свое.

И с размаху запустил ни в чем не повинным телефоном в стену. От маленького аппарата что-то отлетело. Скорее всего, он получил повреждения, несовместимые с жизнью. Если только можно назвать жизнью его скромное и сугубо функциональное существование.

— Я думала, ты католик, — попробовала пошутить Саманта.

— Мой взгляд на мир в последнее время стал существенно шире, — серьезно ответил Джастин.

— Настолько шире, что в него вписался даже индуизм?

— А почему бы и нет? К тому же есть законы, которые универсальны и действуют на всех, независимо от того, католик ты, язычник или иудей.

— И о каком же законе… шла речь сейчас?

— О справедливом, — заверил ее Джастин. — Чтобы что-то создать, нужно что-то разрушить. Чтобы что-то получить, нужно с чем-то расстаться.

— И что же ты хочешь получить?

Он не ответил.

Кто-то от души забарабанил во входную дверь. Такой шум можно производить только от любви к шуму, а вовсе не из-за того, что не заметил колокольчика.

— Это Гордон, — вздохнула Саманта.

— Приводи себя в порядок, я открою. — Джастин бодро натягивал брюки и насвистывал какую-то детскую песенку.

Гордон специально приехал пораньше, чтобы они не проспали. Гордон очень волновался и хотел, чтобы все прошло хорошо. Гордон так глубоко осознал свою ответственность за их благополучие, что даже звонил соседям узнать, как они тут справляются…