Уйди Л. Толстой из Ясной Поляны лет на пять раньше, его жизнь продлилась бы дольше. Драгоценен каждый день такого человека. Но жалел жену, сам мучился, всех мучил.

Взяла рассказы Толстого после его 75 лет, а там «После бала», «Хаджи-Мурат». «Хаджи-Мурат» сделан отдаленно, равноосвещенно, почти без отношения. Царь и Шамиль, Воронцов и Хаджи-Мурат, мысли их всех. Уровни, боковые захваты. Дух замирает!

— Жизнь их очень серьезна, — пишет он о крестьянах.

Как же связали, скрутили этого мужика — Льва Толстого — словами бог, любовь, правда, долг, вина, как чует он эти тиски сквозь дымно-жгучую толщу!

Уровень идей его настолько превосходили его семейное окружение, что кроме выгод от публикаций эти родственнички не чуяли ничего. Зато сейчас в Ясной эти пра-пра-пра…., которым, наконец-то, растолковали, кто есть кто, с важностью принимают посетителей, держатся горделивой стаей. Вот бы он их шуганул!… Индира Ганди разулась и к его дому шла босиком по октябрьской сырости.

Как бился этот ум! Как всполошились церковные иерархи! Лишь старцы в Оптиной, прошедшие сквозь нравственное горнило, оставались мудры и бесстрастны. В общем, он и церковь и не могли принять друг друга, находясь в разных пространствах. Он стремился к свободе и набивал шишки на складе-свалке разума и представлений, а они, высшие из них, те, кто сливался в озарении молитвы со Вселенной, и у кого, как у Амвросия, на молитве в келье открывалось небо и светились звезды, этим святым отцам явственен был дымный пламень его мятежа, и они отрешались, как от скверны.

Старое недоумение — ненормальность как норма. Достоевский, Кафка. Опять «радость менее доказуема, чем бифштекс»?

Легкое скатывание на рассказ «о жизни» с рассказа — «живой жизни». Однажды увиделось, как мой герой сумрачно откачнулся плечом от стенки. Попробуй, сладь с таким!

Лермонтоведение продолжает благостное напутствие Ираклия Андроникова и делит черты поэта на «хорошие» и «не совсем». Владимир Соловьев знал поэта совсем иным, он повествует об этом, целомудренно обходя некие события, известные современникам. Разгулы, что устраивал Мишель в Петербурге, были настолько чудовищны, что, как упоминает Печорин, «моя петербургская история наделала, кажется, много шуму». Она докатилась и до Москвы, отчего и встретил Мишель ледяной прием у любимой девушки, которой эта «история» сломала жизнь. Он не мог не понимать этого, и все же ответил ударом: «Иль женщин уважать возможно, Когда мне ангел изменил?» Уничижительный взгляд на женщин проник и в судьбу Бэлы, о которой он бьется об заклад с Максимом Максимычем, и в судьбу княжны Мери, которая была растоптана и вовсе мимоходом. Гениальный текст пленил всех, и только Николай I единственный, кажется, нашел роман хорошо написанным безнравственным сочинением. Да Белинский сокрушался, что поэт ушел, не выкупив себя во мнении читателей. Личность потомка древнего шотландского колдуна Лермонта, наводившего ужас на всю округу, личность поэта Лермонтова, не дается нашему пониманию. Этот непостижимый человек промучился на земле двадцать шесть лет и оставил нас в оцепенении от всего, что сотворил.

«Герой нашего времени» — гениально-преступное произведение с нарушением нравственных законов и отвращением к самому себе. «Мастер и Маргарита» из того же ряда, но с ликованием от нарушения нравственных законов. Булгаков, как и Лермонтов, и Гоголь, пленяет обаянием своей прозы, и очарованный читатель не чувствует, какую жуть держит в руках.

При чтении Ходасевича словно крадешься на цыпочках между его стихов. Однажды взлетела душа его и увидела его сидящим внизу на диване с книжкой. Мне это внятно, у меня было и поинтереснее. Но вот он пишет:

А будь под рукой современное снадобье от его язвы, или слабенькое успокоительное от хандры? Поэту надо обладать здоровьем Гете.

Некто убеждал меня в том, что русский язык примитивен и недоразвит, поскольку в нем обилуют глаголы типа светает, дождит, моросит, что-де в английском языке такого не встретишь. Я возразила, что в этих глаголах носитель отсутствует потому, что через это зияние русское осознание связано с неназываемыми космическими, часто роковыми, силами. И что Чехов почти весь построен на этой неопределенности, на этой беспомощности героя перед огромностью превосходящего. «И всю ночь по крыше грохотало и гремело, и в трубах отзывалось стоном, и Наде казалось, что….» Кстати, у чукчей, к примеру, есть более ста определений снега, среди которых имеется слово, означающее «снег, который не хочет, чтобы на него наступали». Прелесть!

А. Твардовский. «И все же, все же, все же…» Шесть строк беспомощных логических оправданий и одна-единственная строка — Совесть. Она и перевешивает.

«Свобода, свобода, пиши, что душа желает!» И осветили свои потемки, распахнули души, а там оказались не храмы, а серые пятиэтажки. Литература полна молодым плеском и корыстью, и все-таки ждешь, ждешь мессию, вот придет и все расступятся.

В «Слове о полку Игореве», если читать по древнеславянски с разной скоростью, неровно, как былину, открываются такие словесно-звуковые сокровища, перед коими современный стих бледнеет, как подделка. Ведь есть представление, что Пушкин загубил русское стихосложение… А сказовый лад перенял у Петра Ершова, поэтому «Конёк-Горбунок» сам звучит в душе, а сделанные сказки великого поэта — лишь на школьных уроках.

Какие темы у древних, какие темы! Войны с богами, спор с судьбой, исполнение предсказаний.

В метро, читая Олешу, охватилась наплывом счастья. Из строк поднялось.

В рассказе Валерия Шашина живой напор жизни, волна с песчинками решений. Его герой все принимает, ищет выжить, в конце — нравственное свершение. Такая музыка, такая нормальность! Мягко, чувственно, размыто, туманно, а впечатление огромное. Всю бы жизнь читала его прозу, особенно, биографическую.