Михей пожал слизисто поблескивающими плечами:

— А че тут делать?

— Во-во…

Нечего, думал он, словно лишний раз себя убеждая… Не-че-го.

— …Ну как, готов пострадать? — многообещающе оскалился Ткачук после очередной паузы.

Витька покорно распластался на животе. Михей, взяв из таза отмокающий там веник и отряхнув на плюющиеся камни, лениво перетянул его поперек спины… и еще — покрепче: уфф!.. И пошел охаживать со свистом, с оттяжкой, с хэканьем. Витька честно терпел, и потом, перевернувшись навзничь, прикрыв ладонями по-футбольному самое дорогое — и наконец сдался: «Хорош!»

— Готовность десять секунд! — заорал Михей, напоследок прижаривая розгами.

Витька сполз с полка, распахнул и тут же захлопнул за собой дверь парилки, в полтора прыжка пересек предбанник и, загодя, зажмурясь, заглотив воздуху для победного вопля, сиганул в ночные чернила. Немедленно ледяной брызжущий конус — Вера прижала пальцем выходное отверстие шланга — шваркнул по морде, прошелся сверху вниз, снизу вверх, по заднице, по затылку: Витька вертелся на месте, отфыркиваясь и ревя нечленораздельным матом в накрывшее всё, как дуршлаг с просвечивающими бесчисленными пробоинами, небо.

Три четверти часа спустя темная, словно уже пригоревшая бабочка мягко обхлопывала лампочку под странной формы абажуром, разбрасывая по кухне быстрые киношные тени. Бормоча традиционное, из Альсан Васильича, про баню и портки, Михей выдернул из морозилки три запотевшие до полной непрозрачности стеклянные стопки. Витька вертел в руках черную керамическую емкость, произведение дизайнерского искусства, тщетно пытаясь уразуметь, какое отношение имеют семь самураев, давшие имя водке, к городу Черкесску, где, судя по этикетке, ее разлили.

— Ты решил, что это для созерцания предназначено? — Вера брякнула о стол блюдом с закусью.

Витька с хрустом свернул крышку и опрокинул бутылку: живительная влага, запнувшись было на «шарике», торопливо забулькала в стаканчики, матовая поволока на которых расползлась, как стаскиваемая полиэтиленовая обертка.

— Ну, — посуровел Михей, — погнали.

И Ткачук, и карачаево-черкесские самураи толк в беленькой знали. Витька глотал не морщась, крякая лишь для порядку, драл зубами бурые лоскутья бастурмы, а выпаренное тело все не могло поверить в собственную материальность; в какой-то момент он почти совсем расслабился… Но только почти — тревожная лампочка все-таки мигала где-то в солнечном сплетении, мобильник лежал рядом с баночкой оливок, как взрывное устройство, а снаружи этой безмятежно освещенной кухни стояла глухая темень русских джунглей, в которой взвизгивали, возились и реготали омутищенские бандерлоги. Нет, Витька понимал, что уходить придется, и скоро. Но вот сейчас, сейчас об этом думать не хотелось совсем, и чтобы не думать, он садил стопарь за стопарем, а когда водка кончилась, под неодобрительным взглядом Михея полез в холодильник за оставшимся пивом…

Он не запомнил, как все закончилось. Всплыв в сизых вязких сумерках (мутная хмарь в комнате мало отличалась от такой же в голове), не сразу определился во времени и пространстве: гостиная внизу, диван, совсем раннее утро. Потом, закрыв опять глаза, попробовал хотя бы в общих чертах восстановить содержание вчерашних страстных (кажется) дебатов, но в памяти застряло лишь собственное: «…Вот эта вот реальность, наша, современная — она НЕДОСТАТОЧНАЯ!.. Не знаю, эксклюзив ли это именно нынешних времен, объясняется ли это историческими там, социальными причинами, но наш мир — он же действительно кастрированный какой-то! Что, нет разве? У него какая-то, я бы сказал, пониженная вариативность… В нем очень мало можно не то что сделать, а даже допустить…»

Некоторое время он ворочался, сопел заложенной ноздрёй и начал уже было снова распадаться и утекать, когда в непонятно чьей голове болезненно отдался двойной отрывистый звяк. Витька сел, одновременно шаря вокруг себя — телефон нашелся в глубокой щели между спинкой и сиденьем. «Принято одно сообщение». «Открыть». «Едут к вам. Мас».«Назад». Время: 05:54.

Витька соскочил с дивана, сцапал с его спинки разметавшие штанины джинсы, с пола майку, торопливо принялся совать во все это ноги, руки, едва соображающую башку. Едут… Едут… Давно? Откуда? М-мать…

В совмещенной с гостиной кухне он отвернул кран мойки, нагнулся над шаткой башенкой грязной посуды, хватая протухшим ртом холодную струю. Щедро поплескал на рожу, на темя, кое-как пригладил пятерней встопорщенные вразнобой волосья. Подумал о хозяевах, дрыхнущих на втором этаже. Ладно, потом объяснимся… Если еще будет, кому объясняться… Заметив заварочный чайник, он подцепил его и выхлебал из гнутого носика горькие душистые остатки.

Вернулся в комнату, подобрал с пола и натянул носки, пихнул в джинсы телефон. Часы, часы… где часы?! В кармане, черт… Сердце, как теннисный мячик от стены в пол, туго отскакивало от грудины в диафрагму. Мутило, но терпимо. Хуже, что ни черта не работали мозги. Он прошел в прихожую, затолкал стопы в кроссовки и, ежась, до слез зевая, вывалился на крыльцо.

Было свежо, даже холодно. Небо светлело, но толком не прояснялось — за ночь наволокло молочную облачность. Пискнула пару раз какая-то птица.

Наискось по мокрой траве Витька пересек двор и отпер калитку, все еще не в силах решить, стоит ли ломиться в открытую по улицам. Притворил за собой створку, осмотрелся. Ни души, естественно, не было кругом; свистнула, застучала поодаль электричка, знобкий ветерок ощупывал сероватую и неотчетливую листву яблонь.

Впереди, метрах в тридцати, прямо посреди улицы, мордой к Витьке стоял коричневый «Чероки». С тонированными непроницаемыми стеклами. Фары не горят, движок заглушен, но как-то Витьке это авто не нравилось, тем более что торчало аккурат у него на дороге. Он нырнул обратно за калитку, вслушиваясь, не хлопнут ли дверцы. Нет, — по-прежнему висела зыбкая тишина, которую несколько секунд спустя разодрала хриплая, многосложная, словно взбирающаяся на несколько ступенек вверх, петушиная команда.