— Ладно, пойду я… — сказал наконец Антон, кладя пальцы на ручку.

Артем повернул голову — вид его показался Антону несколько замученным. Может, просто из-за полутьмы в машине.

— Я надеюсь, не надо напоминать, что нигде ты сейчас не был, ничего не видел и не знаешь?..

Антон ответил гримасой в том смысле, что не дурак. Открыл дверцу, спустил ногу в грязь, неловко вылез. Бросил быстрый последний взгляд в салон и мягко захлопнул створку. Перепрыгивая лужи, все ускоряя шаг, направился назад, под арку. Дойдя до ярко освещенного Садового, он так и не услышал сзади заводящегося мотора.

Ф-фух! — Антон сам себе помотал головой, обалдело вытаращив глаза, отчего встречная разодетая шмара брезгливо отвернулась. Не то чтобы он так уж боялся этого бритого хмыря, но лучше было не иметь с ним дела. Лучше всего было сразу заставить его потерять интерес к себе — что, кажется, у Антона вполне получилось. Судя по выражению рожи Артема, которое она приняла в ходе Антонова выступления, «закосил на вольтанутого», «прогнал беса» он довольно качественно. Все сказанное им было слишком связной чушью, чтобы выглядеть заведомой отмазой, но чушью при этом слишком очевидной, чтобы сыщик, пусть даже такой «тараканистый», воспринял ее хоть сколь-нибудь всерьез.

А ведь Антону пришлось буквально импровизировать на ходу! Слава богу, в последнее время он наобщался с достаточным количеством шизиков — так что в ход пошла и Маратова история болезни, и Никешины задвиги, и Лехина трепотня…

Антон шагал по Кольцу к Покровке, навстречу фарам, отсутствующим взглядам и поджатым губам. На перекрестке у Центрального дома предпринимателя, на стоянке перед которым терли, не иначе, предприниматели (из тех самых, что «дважды на одном месте не предпринимают»), сбежал в подземный переход, светлый и пустой, где из общепитовского закуточка с надписью «Ням-ням» вывалился ему навстречу некий ням-ням, судя по форме, охранник, — с такой широченной, мятой и замурзанной ряхой, словно на ней не только долго топтались в сапогах, а еще и прыгали; взбежал наверх, к «Азбуке вкуса», и двинул по Старой Басманной прочь от центра. Он шел и чувствовал, что облегчение, приятно щекочущее сосуды эндорфинами, слишком обширно, чтобы относиться только к удачному избавлению от Артема. Но он не сразу понял, от чего избавился на самом деле.

…Антон думал, как вдруг впрямую пригодилось ему столь долго (и не всегда вроде понятно, с какой целью) оттачиваемое умение морочить голову собеседнику, говорить ему то, что думаешь, но во что не веришь.

Это ведь была Антонова старая, укоренившаяся, доведенная до автоматизма привычка — неожиданные, диковатые мысли, пришедшие в голову или подслушанные, никогда не додумывать самому, а подкидывать другим: спихивать, «сплавлять», позволять им дозревать в чужих мозгах, тем самым снимая с себя ответственность за итоговые выводы. Ответственность, в первую очередь, перед собой самим. Ведь слыша какие-нибудь безумные соображения из чужих уст, он всегда с чистой совестью мог отмести их именно как шизу, списать на счет чужих личных странностей…

…Он шел по мостику над оврагом Басманного тупика, над железнодорожными путями: слева, за острым силуэтом «Ленинградской», рваное коричневое облако клубом дыма, медленно, но зримо волоклось по стылой синеве, справа, в глухой уже темени, влажно сиял гроздьями огней Курский вокзал. По рельсам разбегался свет прожектора наползающего локомотива; встречный состав, вытянув из-под моста последний вагон, отсалютовал красными фонарями на его изнанке, контрастирующими с синими светофорчиками между шпал… Антон шел, и как-то естественно и спокойно всплывало в нем долго, слишком долго бывшее словно бы притопленным: ощутимым, но безотчетным…

Он ведь всегда чувствовал подкоркой, что не стоит быть таким уж последовательным, иметь что-то СВОЕ, упорствовать в этом. Зацикливаться. Не стоит, опасно. Чем опасно? Над этим он тоже размышлять не хотел…

Недаром Норка кричала, что никогда не знает, что он думает на самом деле, не знает, что вообще за человек перед ней — Антон ведь тоже этого не знал! Давным-давно его способом жить, выживать стало бегство от себя самого, от любого постоянства: во мнениях, в привязанностях к людям, даже в бытовых привычках.

Видимо, в том-то опасность и заключалась: отнестись к себе слишком серьезно.

Видимо, она грозила всем, не умеющим или не хотящим отформатироваться просто в машинку для счета денег. Видимо, как раз о ней Антон предоставлял разглагольствовать, ну да, в каком-то смысле с его подачи, Никешам, Лехам, Маратам и прочим шизанутеньким. Видимо, как раз эта упертость и превратила Никешу в маргинала с суицидальными позывами, посадила на иглу того психолога, Фила, про которого рассказывал Кармин, не исключено, что стоила жизни бедной Каринке…

Глупо было бы сказать, что Антона пугала возможность обнаружить в себе какой-нибудь непрошеный чудесный дар… Но некий страх все-таки был — страх ответственности перед самим собой, потихоньку оформившийся в полушутку-полусказочку: «притчу о талантах» (теперь Антон отдавал себе нехотя в этом отчет; правда, только теперь).

То-то он заинтересовался так в свое время странным человеком Масариным и странными людьми вокруг него! Тут был болезненный интерес именно к тому, чего боишься. Странненькая метафора родилась, конечно, под влиянием Маса, — но недаром же он Антона так в свое время заинтересовал. Недаром Антон охотно выслушивал любую чушь об Иваре, но сам вовсе не спешил с ним сходиться. У него не получалось от своего непонятного (и неосознанного, конечно) страха попросту отмахнуться — ему надо было очиститьсяот него. Поэтому он по привычке принялся пересказывать байки про Масарина всем, кому ни попадя, — чтобы потом услышать их в виде законченного бреда и именно как очевидный бред перед собой и другими высмеять.