Шрифт:
Почему я так боюсь заболеть сифилисом, или вырвать зуб? Кроме боли и неприятностей, тут есть еще вот что. Во-первых, это вносит в жизнь числовой ряд. Отсюда начинается система отсчета. Она более страшная система отсчета, чем от начала рождения. Там не помнишь, то есть у всех, страшность того никто не ощущает, то все празднуют (день рождения и имянин). Тем же мне и страшно было пребывание в Д. П. З. И во-вторых, тут еще плохо то, что это было что-то безусловно окончательное и единственное и состоявшееся и настоящее. И это в моем понимании тоже становится числом. Это можно покрыть числом один. А один, по-моему, это целая жизнь одного человека от начала до конца, и нормально это одиндолжны бы чувствовать только в последний миг. А тут вдруг это входит внутри жизни. Это ни чем не поправимая беда. Выдернутый зуб. Тут совпадение внешнего события с временем. Ты сел в кресло. И вот пока он варит щипцы, и потом достает их, на тебя начинает надвигаться время, время, время, и наступает слово вдруг и наступает наполненное посторонним содержанием событие. И зуб исчез.
Все это меня пугает. Тут входит слово никогда.
<1932–1933>
Приложение II. Фрагменты произведений, до нас не дошедших *
36-bis
пеночкой стучит36-bis-a
хреном трёт супругу37
вот зреет абенд вздохнули плечи а пекарь двух печей семью калечит и тени хитрого Петра на плохо выбритом виднелись лбу Кутузова и донесли светило сна Урусову и без <нрзб.> У в бархате <нрзб.> покажут на <нрзб.> но он терпением как причт спешил в похабство и париж <Манон?> мелькая полусветской повис от гибели на статуе как бабочка качал он латами здесь извините вышел кактус и здесь хохочут <нрзб.> У пушки что за платочек худой опушки убранство бурного леса любителей слеза полезла . . . . . . . . . .<Август 1926>
37-bis.
Евстафьев
я нахожусь в великом раздраженьи есть у меня потребность в раэмножепьи о ты широкая красавица хотел бы я тебе понравиться мечтал бы я но нету слов в смелости и как ручей дрожат от страха челюсти желал бы я с тебя сапожки снять хочу за спинку я тебя обнять твои мне нравятся большие плечи они блестят как в церкви свечи твои похожи ручки на статую без одежды всю босую мне хотелось бы к тебе приткнуться о любви хотел бы заикнуться да робею не могу но ей Богу я не лгуКронпринцева
вы наверно лжете. . . . . . . . . . . . . . .
смотрится в окно кто подобно речке говорит темно и сжимает даму толстую рукой там проносят маму хмуро за рекой это спит обманута злая не жива и лицо натянуто будто тетива кто-то из корыта говорит рабу не носи открыток я теперь в гробу не носи мне супу не носи конфет что же нужно трупу. . . . . . . . . . . . . . .
Гусарский полковник (вбегая). Генералу плохо, очень нехорошо, надо лекаря.
Генерал (входя). Глупости. Я здоров, а который час.
Гусарский полковник. Ваше Превосходительство час тридцать пятый.
Генерал. Ага хорошо, пора гостей хоронить.
Архиерей (появляясь). Молитесь.
Гусарский полковник
кончен вечер кончен бал двинем люди по домам кто не дерево упал кто лежать остался там у меня была жена а осталась мне пустыня а она раздражена головой качает синей развились ее кудряшки потекла помада бойтесь люди замарашки Бога смерти адаМужья. Где наши котелки.
. . . . . . . . . . . . . . .
…есть хлеб чужого мужчины. Тот муж от ревности станет не живой.
Китаец. Да здесь же все пьяные. Никто не узнает. Укусите этот хлеб.
Ксения Львовна. Дайте мел я вам напишу.
(Китаец дает ей мел и она пишет: Малый хороший китаец я не буду кушать ваш хлеб ха ха.)
Китаец. А я говорю ешь, а то я тебя зарежу.
Ксения Львовна. Какой вы злой, как грузин.
Китаец. Мы все одного происхождения, вам всё нипочем. Смотрите какой я плотный, как памятник.
Входит Иванова.
Иванова. Как я устала и что теперь делать.
Архиерей(в дверях). Молиться.
Они в страхе бегут в соседнюю комнату. Там Фенфен разговаривает с Дашей и держит ее за косичку. Всем становится стыдно.
Китаец. Деваться некуда. Кругом разврат.
Иванова. Есть одно средство. Это думать о столе.
. . . . . . . . . . . . . . .