Вздохнув, совсем уже было собралась написать первую, совершенно необязательную, фразу, как дверь раскрылась, и в дежурку заглянула дежурная медсестра:

— Кира Васильевна! Совсем ему что-то плохо!

— Да? А спазмолитик кололи?

— Какой спазмолитик? — оторопела Люда.

— Ну какой? — но-шпу.

— Вы не назначали.

— Вот тебе раз. Посмотри внимательней. Барсукову я назначала но-шпу.

— Да при чем тут Барсуков?! Барсуков спит давно. Я про новенького.

— Про новенького? Что, плохо?

— Плохо! И анализы пришли.

Чертыхнувшись, Кира пошла за ней на пост.

Присев у стойки, она внимательно вчитывалась в листки анализов. Амилаза повышена. Ну да, повышена… но совершенно не критично. Лейкоциты тоже — и тоже слегка. Верхняя граница нормы. Что это значит? И амилаза, и лейкоциты… как сговорились… но совсем немного. По верхней границе. Только лейкоциты чуть перескочили…

— Пойдем, — сказала она Нине. — Посмотрю еще раз.

Она шагнула в проем палатной двери и сразу ощутила то облако несчастья и мучительного напряжения, что сгустилось вокруг койки вновь поступившего.

Валерий Никифорович вел себя подобно личинке, поставившей своей целью выбраться из опротивевшего ей кокона. Роль кокона играло больничное одеяло: лежа на боку и свесив голову за край койки, Валерий Никифорович то медленно поджимал ноги, принимая позу невиданных размеров эмбриона, то так же медленно вытягивался — весь, сколько можно, до предела — так что голые ступни с напряженно вытянутыми большими пальцами высовывались между прутьев кроватной спинки; выждав долю секунды, начинал сантиметр за сантиметром переваливаться на живот; и снова на бок. При этом он издавал негромкое, но беспрестанное дребезжание, производимое прохождением сдавленного «господи ты боже мой господи ты боже мой» сквозь крепко сжатые зубы.

— Ой, доктор, — сипло сказал он, когда Кира подошла. — Ой, сделайте что-нибудь, доктор!

— Повернитесь на спину.

Она вновь осмотрела его. Живот мягкий. Защитного напряжения мышц нет. Жара нет. То есть?.. да, аппендикулярных симптомов нет.

— Болит там же?

— Всюду!.. — выдавил Валерий Никифорович. — Всюду болит, доктор! И тошнит меня!.. спать никому не даю!..

Симптомов нет — и все же аппендицит? Или панкреонекроз?.. Спокойно. Все-таки конкретных показаний к операции нет. Во всяком случае, пока нет. Да и экстренная все равно занята…

— Сейчас, Валерий Никифорович, сейчас. Потерпите. Люда, пойдем! Распишу капельницу, всю ночь капать. И холод на живот.

Вернувшись в дежурку, расхаживала по диагонали комнаты с чашкой чаю в руках. А если ретроцекальный? С ума можно сойти… Если все-таки аппендицит, а ты медлишь, сомневаясь? Нагноившийся воспаленный отросток прорвется (она просто видела сейчас, как он, паразит, яростно пламенеет там, все больше наливаясь фиолетовым некрозным сиянием), гной хлынет в брюшную полость… стремительно воспаление… перитонит… вытаскивай потом, если сможешь, с того света!.. А если не медлишь, а тащишь человека на стол — и обнаруживаешь полное отсутствие объективных показаний?.. тоже ничего хорошего. «Вот тебе, Светочка, и простой диагноз», — пробормотала она, вспомнив недавний разговор с практиканткой.

Минут через двадцать снова заглянула в палату.

Шнур капельницы поблескивал в тусклом свете ночника. Ей показалось, что Валерий Никифорович крепко спит, но при ее приближении он широко раскрыл глаза и отрапортовал испуганным и счастливым голосом:

— Отпустило, доктор. Отпустило!..

Нежданный снег мелкими коготками царапает темное стекло, ветер посвистывает в щелях. Вот шквал налетел, деревья под окном загудели, как органные трубы. Кажется, что больница — это тонущий корабль, в кубриках которого матросы безмолвно ждут спасения.

Как время летит! Только что была весна, Артема провожали… не успели оглянуться — снег. Лизке вот-вот рожать. Девочку хочет. Артем пишет — мальчика подай!.. Кто бы ни был, а забот прибавится. Насчет коляски она договорилась — хорошая, немецкая, говорят, почти как новая, кроватку Наталья Владимировна обещала: у ее аспиранта дочка подросла… И вся жизнь так… кажется, всего несколько дней мелькнуло, присмотришься — год.

Она повернулась на другой бок и стала смотреть на сизо-голубые пятна фонарного света, растекшегося по дежурке.

Сон не шел. Глупость какая. И письмо не написала. На дежурстве всегда так. Настроишь планов: с историями разобраться, письмо настрочить, почитать что-нибудь — ведь сколько времени будет свободного. И вот на тебе. Началась гармонь, как Колесников говорит…

Она посмотрела на часы. Четвертый час. Хоть бы Гере позвонить… да ведь спят они. Лешка сопит под своим одеялом, Гера — в одиночестве под их общим. Лежат при этом одинаково — на левом боку, правая рука выброшена вверх. Кроль. Поза пловца. Куда они плавают в своих снах? Она замечала: просыпаясь, Герка не сразу ее узнает. Долю секунды смотрит изумленно. Как будто вынырнул — уф-ф-ф! И не знает, у какой земли.