Несколько минут в комнате царило глубокое молчание. Элла продолжала судорожно сжимать букет, но с ее лица вдруг исчезло обычное безучастное выражение. Каждая его черта выражала теперь сильнейшее напряжение и мучительную тоску, а глаза, не отрываясь, смотрели на букет.

— Рейн… Рейнгольд дал ему это поручение? — спросила она, с трудом переводя дыхание. — В таком случае цветы, вероятно, по ошибке попали в мои руки.

— Да нет же, — проговорил Гуго, напрасно стараясь успокоить ее, — Рейнгольд заказал букет, это правда, но, без сомнения, он заказал его для вас.

— Для меня? — воскликнула Элла, и в ее голосе прозвучала трогательная скорбь. — Я ни разу не получила от него ни одного цветочка… И эти цветы наверно заказаны не для меня.

Гуго понял, что нельзя останавливаться на полпути, раз уж случай помог ему, — следовало повиноваться велению судьбы.

— Вы правы, Элла, — решительно произнес он, — было бы бесполезно и опасно обманывать вас долее. Рейнгольд не говорил мне, кому именно предназначается букет, но я знаю, что сегодня вечером он будет в руках синьоры Бьянконы.

Элла вздрогнула, и букет выпал из ее рук.

— Синьоры Бьянконы? — беззвучно переспросила она.

— Той певицы, что пела его песню в концерте, — выразительно продолжал капитан. — Ей же предназначено и его новое произведение. Он ежедневно посещает ее, она завладела всеми его чувствами и помыслами. Вижу по вашему лицу, что вы до сих пор ничего не знали об этом, но должны узнать, пока еще не поздно.

Молодая женщина не отвечала; ее лицо могло поспорить бледностью с белыми цветами, окаймлявшими букет. Молча нагнувшись, она подняла с пола цветы и положила их на стол. Ни одного звука не сорвалось с ее губ.

Гуго тщетно ждал ответа.

— Не думайте, пожалуйста, что мне доставляет удовольствие открыть вам жестокую истину, которую обыкновенно стараются скрыть от всякой жены, — продолжал он, подавляя собственное волнение. — Я, конечно, мог бы загладить неловкость слуги какой-нибудь выдумкой или сказать, что сам заказал несчастные цветы. Если же я беспощадно открываю вам всю правду, то только потому, что опасность велика, и вы одна можете предотвратить ее, а для этого вы должны знать. Синьора Бьянкона собирается возвратиться на родину, а Рейнгольд только что заявил мне, что он хочет продолжать в Италии свое музыкальное образование… Понимаете ли вы, что это значит?

Элла вздрогнула. На ее до сих пор точно застывшем лице промелькнуло выражение отчаянного, безумного страха.

— Нет, нет! — вне себя воскликнула она. — Этого не может быть! Он не имеет права сделать это! Ведь мы обвенчаны!

— Он не имеет права! — повторил Гуго. — Вы плохо знаете мужчин, Элла, а своего мужа меньше всех. Не слишком полагайтесь на права, данные вам церковью, эта власть также имеет границы, и я боюсь, что Рейнгольд собирается преступить их. Вы, конечно, и понятия не имеете о жгучей, фатальной страсти, которая всецело захватывает человека, овладевает им до такой степени, что он готов все забыть и всем пожертвовать. Синьора Бьянкона одна из тех демонических натур, которые внушают именно такую страсть; кроме того, она заключила союз со всем тем, чем живет Рейнгольд: с музыкой, искусством, идеалом. От этого не могут защитить ни церковь, ни брачное свидетельство, если женщина сама не сумеет постоять за себя… Вы — его жена, мать его ребенка. Может быть, он еще послушает вас, других он уже больше не слушает.

Прерывистое дыхание молодой женщины свидетельствовало, как сильно она страдала; слезы тихо покатились по ее щекам, когда она чуть слышно сказала:

— Я попытаюсь сделать это.

Гуго совсем близко подошел к ней.

— Я знаю, что заронил сегодня искру пожара, от которого могут погибнуть последние обломки мира, — серьезно сказал он. — Сотни женщин в подобном случае с отчаянием бросились бы за помощью к родителям, вместе с ними привлекли бы мужа к ответственности и этим порвали бы последнюю связь между всеми, а мужа потеряли бы навсегда и бесповоротно. Вы так не поступите, Элла, я знаю, и потому решился сделать то, на что не рискнул бы, будь на вашем месте другая женщина. Ваше дело, что вы скажете Рейнгольду и чем удержите его, только не отпускайте его от себя, не пускайте в Италию!

Он замолчал, как бы ожидая ответа, но ответа не было. Элла продолжала сидеть, закрыв лицо руками, и почти не шевельнулась, когда он стал прощаться. Капитан понял, что ей необходимо остаться одной, чтобы справиться с полученным ударом, и вышел из комнаты.

Вернувшись через полчаса в свою комнату, Рейнгольд нашел букет на своем письменном столе и подумал, что его положил туда Иона. В это время Элла сидела в детской у кроватки своего сына и ждала мужа, не для того, конечно, чтобы он попрощался с ней, — к таким нежностям она не привыкла в течение своей брачной жизни, а потому, что, как она знала, он никогда не выходил из дома, не поцеловав сына.

Элла слишком хорошо чувствовала, что сама она для мужа — ничто, что она имела для него значение исключительно как мать его ребенка. Она сознавала, что его любовь к сыну — единственная область, в которой для нее возможно сближение с мужем, и потому ждала его здесь для мучительного, бесконечно тяжелого разговора. Но на этот раз она прождала напрасно: Рейнгольд не пришел. В первый раз забыл он поцеловать на прощание своего ребенка, забыл последнюю и единственную связь, приковывавшую его к родине. Его душой всецело завладела одна мысль, в сердце был только один образ — образ Беатриче Бьянконы.