Он повернулся к Владимиру и взглянул на князя тяжело, словно говоря: «Не спрашиваю, княже, почему, раз знаешь о порче, он у тебя не сам по себе гулял, но теперь-то?»

— Государь, великий князь Стольнокиевский, дозволь месть творить за побратима? Он твоему дружиннику Сфену третий сын был, так и тебе не чужой.

— По Правде будешь месть творить, Улеб? — спросил князь, а глаза ответили: «Почему гулял — то мое дело княжеское, но теперь я ему не защита».

— По Правде, по закону, при свидетелях [51] , — кивнул воевода, затем открыл переметную суму и достал веревку с тремя деревянными бляхами. — С того дня все время при себе держал — печать торгового гостя Гордяты, с тех мешков. По Правде и при свидетелях — он своей рожью спорынной сгубил трех воев: Ингелда, сына Сфена, Волчка, сына Луша, Ефима, сына Агила, да двух женок, да детишек пять.

— Он в твоей воле, отдаю головой, — громко сказал князь, и толпа ахнула. — Буде захочешь, чтобы тебе потом не мстили, — заплатишь родне пятьдесят гривен, а нет — они тоже в своей воле.

— Может, заплатим, — усмехнулся криво Улеб, — а может, и нет — пусть мстят. Дверята, Гордей!

Двое воинов, снаряженных точно как воевода, выехали из рядов.

— Берем его, — коротко приказал Улеб.

Никто и глазом моргнуть не успел, как три всадника рысью вломились в толпу, расталкивая людей конями и лупя налево и направо тяжелыми плетями. Послышались вопли, ругань, а порубежники уже развернулись и вылетели обратно, Дверяга и Гордей волокли за руки толстого бородатого гостя в дорогом кафтане, отороченном, несмотря на жару, собольим мехом. Подъехав к своим, они спрыгнули с коней, сдернули с седел арканы и принялись то ли связывать, то ли еще что делать с вопящим и вырывающимся купцом. Тем временем Улеб медленно осмотрелся и, толкнув коня ногами, подъехал к Велесову столпу.

В давние времена на торгу стоял идол Велеса, вырубленный из целого дуба. Когда Киев крестился, старых богов покидали в Днепр, но Велес намертво врос корнями в киевскую землю, потому князь просто велел стесать деревянный лик, а столп остался. Так уж повелось, что для крепости сделки гости — и русские, и заморские — били по рукам возле столпа, у него же выкликали должников и нечестных купцов. Улеб объехал вокруг столпа, уперся в него рукой, затем кивнул и обернулся к своим людям:

— Этот подойдет. Разгоняться вон оттуда будете, — он указал в сторону горы, что поднималась за Пирогощей. — Под горку споро пойдете.

Порубежники расступились, давая дорогу, Дверяга и Гордей уже закончили с купцом и бежали к коням. Теперь Сбыслав видел, что хлебный гость Гордята привязан за ноги крепкими волосяными арканами, и концы тех арканов тянутся к седлам пограничных коней. Якунич вспомнил, что говорили люди о воеводе Улебе, и почувствовал, что волосы под шлемом встают дыбом. Купец, видно, тоже почуял, что его ждет, и завизжал тонко, пытаясь развязать толстыми пальцами крепко затянутые узлы. Толпа безмолвствовала, что гости, что простые кияне, пришедшие на торг за известиями о хлебной цене, в оцепенении смотрели, как порубежники готовили страшную степную казнь.

— Не добро творишь, княже! — завопил Гордята.

— Да разве это я творю? — удивился Владимир. — Это Улеб тебе мстит, мое дело сторона. Оно, конечно, злым обычаем, ну так за то ему перед Богом ответ держать, не мне.

— Нет такого закона — купца головой выдавать! [52] — выл богатый гость.

Гордей и Дверяга развернули коней.

— Это просто к слову пришлось, — объяснил Красно Солнышко. — А мстить — это по Правде, сам же признал, что рожь твоя, а раз твоя — ты убийца.

— То не по умыслу было, нечестно! — кричал купец, пытаясь встать.

Порубежники тронули конские бока коленями, и Гордята рухнул в пыль.

— Ну, если не по умыслу, то я за тебя виру в два раза больше положу, — крикнул вслед всадникам Владимир. — Сто гривен Улеб заплатит!

Гордей и Дверяга ехали шагом по подъему, для того чтобы, не рвя лишний раз жилы, поднять коней вскачь, надобно шагов триста-четыреста, так что жизни купцу оставалось — туда рысью, обратно скоком. Владимир размашисто перекрестился и громко сказал:

— Через жадность свою купец Гордята живота лишается, — и добавил почти грустно даже: — А в том вины моей нет.

Видно, хлебный гость услышал слова князя, потому что изогнулся и, захлебываясь пылью, завопил:

— По три! По три гривны кадь отдаю!

— Бог с тобой, — покачал головой князь. — В последний миг торговать рядишься, на что тебе эти гривны на том свете. Давайте, молодцы, не весь день тут стоять, дел еще — не переделать.

Гордята хватал руками песок, вот всадники въехали на бревенчатую мостовую — осталось проехать двести шагов.

— По две гривны, княже! — что есть мочи кричал почуявший смертный страх купец. — По две!

— Ты бы помолился, пока время есть, — звучно и печально ответил Владимир. — Хоть «Отче наш», как раз успеешь.

Конники неумолимо приближались к церкви — оттуда прямой разгон до столба. Сбыслав, повидавший всякого, стиснул зубы: одно дело снять головы переветникам и крамольникам, даже на кол посадить — это ничего, тут князь в своем праве. Но отдать купца, пусть и такого, как Гордята, на лютую, еще обрева [53] обычая расправу — от этого мороз продирал по коже. Молодой воевода вспомнил из детства, как захмелевший Якун, бывало, начинал рассказывать про старое, лихое время, когда он ходил под рукой юного князя, замиряя и собирая Русскую землю. Тогда матушка, а потом и нянюшка уводила маленьких Ингвара и Сбыслава из горницы, в которой мужи гремели братинами [54] , хохотали, вспоминая, как кони, бывало, ходили по бабки во вражьей крови. Старый, лютый обычай правил тогда от Днепра до Ильменя, брат шел на брата, сдавшимся не давали пощады. Якуничу приходилось проливать кровь в бою, случалось и казнить, хоть и не любил он этого и старался сделать быстро: камней за пазуху — и в воду или на березу за шею. Здесь было иное — вспоминались глухие, страшные рассказы о судьбе несчастливого Игоря и кровавой мести Ольги. Бог не велел убивать, но раз уж без этого не обойтись — так хоть бы делать это споро, не затягивая... Сбыслав скосил глаза в сторону князя: Владимир улыбался, но как-то странно, казалось, князь чего-то ждет.