— Чем же обидят, ну?

— Много делов-то за ними, о-ох! Коли все-то посказать, и до вечера время не хватит… Мы, то есть, из села-то крадучись ушли: опаска брала, чтоб не проведал голова-то, что к тебе идем, да не запер бы нас в волость…

— Разве случалось, что он запирал в волость, кто шел на него жаловаться… а?

— Всячины у нас деется, батюшка! И не на такие дела востер Семен Алпатыч, — продолжал старик. — Запереть-то в волость не мудрое дело! Судись там с ним из-под замка-то.

— Осмелюсь доложить, ваше высокородие, я не раз слышал, что у них в волости действительно случаются продолжительные аресты без суда и следствия, — почтительно заметил Петр Никитич, прервав старика, с удивлением посмотревшего на неожиданного заступника.

— Не верится что-то. Я знаю, голова у них степенный и рассудительный мужик.

— Это точно, ваше высокородие, он очень рассудительный человек, — с улыбкой, откашлявшись в руку, продолжал Петр Никитич, — но я слышал недавно, что он сельского старосту деревни Черемши, превысив власть, продержал две недели под арестом и до того застращал его, что он будто бы представил в подать фальшивый кредитный билет, утаив настоящие деньги у себя, что тот и заикнуться не смеет теперь о жалобе на него.

— Давно это случилось? — спросил Иван Степанович, нахмурив брови.

— Недавно, как слышал я.

— И это правда?

— Так точно-с!

— Странно! — задумчиво произнес Иван Степанович. — Отчего же до сих пор никто не довел об этом до моего сведения, а?

— Не могу знать, — ответил Петр Никитич.

— Удивляюсь… — произнес Иван Степанович, с изумлением пожав плечами. — Что это за народ! С них хоть с живых кожу сдирай, они все будут молчать!

— И сдирают, батюшка! И кожу-то сдирают, и что под кожей-то есть и то поскоблят! — подхватил старик. — И плачешь, да молчишь: он властный человек, богатый, а мы-то что супротив него? Вон теперь зятек-то его как мир-то обидел, один бог только видит. Лужок у нас есть. Мы сообча и косили на нем. Только в прошлом году зять-то головы, Антон Прокофьич, и пристань к нам: отдай ему этот лужок на лето в аренду! Скот он скупает по деревням-то, сена на прокорм-то его в зиму много требуется, покупать-то надсадно, вишь, карману-то… все как подешевле норовит. Ну, и вздумал лужок у нас в аренду взять для сенокосу. Мы-то и не хотели, признаться, отдавать, так голова-то пристал к нам — отдайте да отдайте; плату дали хорошую, нечего сказать: сто двадцать рублев за лето мы взяли с него. Ладно! Условие сделали в волости как следует. Мы-то, признаться, и не хотели условия-то делать: в отпор, мол, не пойдем, коли слово дали; так голова же тогда и настоял, что без условия не можно. Сделали. Только нонче, как пришел сенокос-то, мы по порядку поделили, как, значит, промеж себя луг, скосили, сметали стоги, все ничего, все молчал наш Антон Прокофьич. Только, когды уж управились делом, он и вступись: по какому-де праву мы на чужом лугу хозяйствуем? "Как на чужом? — говорим ему. — Луг наш, мы тебе отдали его только на одно лето". — "Нет, говорит, луг мой, а вашим он будет по скончании трех годов, как в условии сказано!" А в условии-то они, ваша милость, заместо одного-то лета на четыре годочка вписали! Вот какие дела у нас делаются! Совсем теперь без сена остались, скотина хошь пропадай! Кое-где по болотцам покосили, и все тут. То ись за работу-то нам не заплатил: вольно, говорит, вам было, очертя голову, косить-то!

— А точно ли вы на одно лето отдавали луг? Верно ли это? — спросил Иван Степанович, прерывая старика. — Смотрите, говорите, да обдумывайте. Ведь вы обвиняете волость в подлоге, в фальшивом составлении условия! Когда условие-то заключили, пили вино?

— Пили! Был этот грех, батюшка!

— Допьяна пили?

— Пошатывало, не потаимся! Голова-то на угощение не поскупился, все были довольны.

— Еще бы довольны не были! Вы за ведро-то душу продадите знаю!

— Полно, милостивец! — тоскливо глядя на него, ответил старик.

— Сами же, верно, спьяна отдали луг на четыре года, — разгорячась, говорил Иван Степанович, обратившись к Петру Никитичу, — а теперь спохватились и пошли с жалобой. Знаю я, как все вас обижают да обирают! Не остаетесь и вы в долгу, гуси-то лапчатые!

— На лето, родной, мы отдали луг ему, на лето! Коли нам веры не даешь, богу поверь! — ответил старик.

— В этом и вся ваша жалоба?

— О-о-ох! Много делов-то, мно-ого! Вдову, теперича, жену покойного Мирона Силича, детную сироту, обобрали дочиста…

— Кто?

— Все тот же Антон Прокофьич с головой, Семеном Алпатычем. Покойник-то, вишь, должен был Антону-то. Сколько должен-то был, бог их знает. Темное дело-то. Акулина, вдова-то, говорила на миру, что и двадцати рублев не будет, а Антон-то сказывает, что и от сотни хвостики останутся. Да теперича и отобрали, с головой-то, у нее лошадь, корову да нетель годовалую, да еще грозят жаловаться. Разорили бабу-то в корень…

— Ну, и все тут?

— Дивья, кабы все-то. Кабак теперь Антон-то завел…

— Ну хорошо, довольно! — остановил его Иван Степанович. — Подите теперь в полицейское управление и скажите, что я прислал вас и приказал снять с вас письменное заявление о вашей претензии на голову. А ты, Болдырев, пройди ко мне в кабинет, — сказал Иван Степанович, выходя из передней в залу.

С минуту постояв в нерешительности у порога, крестьяне один за другим вышли из передней и, почесывая в затылках, медленно пошли со двора, держа шапки в руках; а Петр Никитич, пройдя осторожно на носках через залу в кабинет, остановился у порога; почтительно откашливаясь в руку.

— Какое же дело встретилось у тебя? — спросил Иван Степанович, опускаясь в кресло. — Надеюсь, по волости ничего особенного не случилось?

— Все благополучно-с! Подати, по обыкновению, собрали сполна и сдали в казначейство!

— Хорошо! Говори же скорее, какое дело. Я тороплюсь, мне некогда, нужно ехать! — предупредил он, любуясь носком своего лакированного сапога.

Осторожно переступая по мягкому дорогому ковру, Петр Никитич подошел к Ивану Степановичу и, подав ему пакет с циркуляром, снова отошел к порогу. Молча вынув циркуляр, Иван Степанович прочитал его и с недоумением посмотрел на Петра Никитича.