И, подбоченившись, Петр Матвеевич впился в них нахально-насмешливым взглядом.

— Гре-ех бы тебе над бедностью-то нашей глумить, Петр Матвеевич! — со вздохом, покачав головой, ответил ему Ермил Васильевич.

— Над бедностью-то и глуми. Богатый-то завсе сам себе господин, его никто, не тронет! Ты вот наживи-ко капиталу, так и тебе всякий за твой ум честь отдаст, и ты будешь вразумлять… Поколь кто беден, так его вводи в чувство-то, в покорность-то, в покорность-то в эту!

— Покорились уж, плачем! Чем ругать-то, ты б слезы-то наши уте-ер! — ответил ему Парфен Митрич, в голосе которого действительно слышались слезы.

— Плакущим-то всем не утрешь — много их на белом свете слоняется!

— Ну, горше-то мужика…

— И энто слыхивали! — прервал его Петр Матвеич. — А ты поновей чего ни на есть скажи, куда вот ты, к примеру, с рыбой-то?

— К тебе одно пристанище!

— А-а… стал… быть, спесь-то повылезла, вспомнили, как и у Петра Матвеева дверь отворяется, а раньше-то вы и плевать на нее не хотели: что ж я теперь должен с вами-то сделать, а?

— Облагодетельствуй!

— По писанию, стало быть, добром за зло, а?.. Кланяйся вот в ноги, и облагодетельствую. Мне вот и не надоть вашу-то рыбу, а снизойду и куплю!

— А-а-а-ах, братец, снизойди… Сделл-милость!

— Я нешто с тобой из одной утробы-то? — строго спросил он обмолвившегося Парфена Митрича.

— К слову, не погневись!

— Ты оглядывай свое-то слово. Я с тобой вот, то ись, и на одну-то половницу не стану! Ты кто есть?

— Хрестьянин!

— А я купец, гильдию ношу… почет… так могу ль я с тобой равняться-то? Я вот и разговариваю единственно по доброте!

— Пошли тебе господи!

— Погляжу, как вы укротились духом. Кланяйтесь-ко!

И он горделиво посмотрел на них, вытянув вперед ноги.

— Поклонимся, братцы, что ж? — обратился Ермил Васильевич к остальным стоявшим за ним крестьянам. — Снисходит к нашей-то нужде, пошли ему господи.

Все молча замялись с ноги на ногу, кое-кто почесал в затылке, а у иного непроизвольно вырывался тяжелый вздох.

— А ты как рыбку-то у нас, по какой цене возьмешь? — неожиданно спросил его Парфен Митрич.

— Ты допрежь себе снисхожденье-то вымоли, а не об энтом разговаривай: твоей-то рыбы мне и не надоть, я исшо об энтом подумаю, купить аль нет, слыхал ли?

— Ты уж сделл-милость, не обидь.

— Энто уж мое дело, подумаю!

— Будь по-божьи друг. Я и спросил-то боле, чтоб, значит, за один поклон обстоять!

— А-а, дважды-то не хошь?

— Прикажешь, и дважды поклонишься, ничего не поделаешь. И низко тебе это кланяться-то?

— По щиколку! [5]

— Поклонишься и по щиколку, ничего не поделаешь, — как бы про себя с раздумьем произнес Парфен Митрич. — А-ах, Иван Николаич, уготовил иго, а все бы о цене-то, друг! — промолвил он. — Ну да уж поклонимся, братцы, поклонимся! — произнес он, обратившись к толпе так же, как и Ермил.

Ни один земной владыка так горделиво не принял бы отдаваемых ему почестей, как принял их Петр Матвеевич от унижающихся бедняков.

— Поняли ль теперь мою-то науку, а? — строго спросил их Петр Матвеевич после окончания поклонов.

Все замялись и молча робко посматривали друг на друга.

— Как же я теперь должен торговаться-то с вами, ведь вы таперя во-о где сидите у меня все! — произнес он, показав им сжатый кулак. — Захочу я — и сыты будете, не захочу — и будете помнить, каково с Петром Матвеичем шутки шутить! Три гривны с пуда на свал, а-а? — И, весь избоченившись, он прищурил глаза и, медленно отбивая такт ногой, смотрел, какое впечатление произвела на них речь его.

— Не пужай хошь для бога-то! — ответил ему Парфен Митрич, заискивающим взглядом смотря на него.

— А не пужаю если, и отдашь?

— Отдашь, а-ах, и разоришься, да отдашь! — согласился он.

— Почувствовали таперя, что я такое?

— Пожалуй, что почувствовали, а-ах, чтоб ему… эфтому Ивану Николаеву. Ну-у, будем помнить, почувствовали! — снова повторил он.

— И помни, я вот и разорить тебя могу, а не зорю… душа есть… я вот тебе полтину даю, снисхождение, ли?

— Снисхождение, дай тебе господи, а все бы, души-то во спасенье, семь гривенок положить бы надоть, а?

— Рубь не хошь ли?

— Не дашь ведь рубля-то, так только язык точишь, а помолились бы а-ах как! И денно бы и нощно на молитве!

— Ну, молитвы-то энти до другого разу запаси, а ноне и за полтину благодарствуй.

— И за семь бы гривен помолились, и ей-богу. Мало полтины-то, сизый. Дыр-то много, попробуй-ко заткнуть-то их все из полтины, для бога-то хоша положь семь гривенок…

— Каждому-то для бога расточать, и кармана не напасем, а мало тебе — я и не навязываюсь. От щедрыни бог ослобонил, ешь ее сам! — И, отвернувшись от них, Петр Матвеевич монотонно забарабанил по столу.