Самая большая устремилась прямо к шлюпке, словно собиралась напасть. Ее спинной плавник выступал из воды на несколько дюймов. Но у самой шлюпки она ушла вглубь, проскользнув под днищем с устрашающей грациозностью. Потом вернулась, правда, на сей раз держась на расстоянии, и снова исчезла. Остальные акулы еще долго сопровождали нас, скользя на разной глубине: одни плыли у самой поверхности, так, что до них можно было дотянуться рукой, другие – чуть глубже. Среди них мелькали и другие рыбы, большие и маленькие, разных цветов, форм и размеров. Я мог бы разглядеть их поближе, если бы не отвлекся на Апельсинку.

Она повернулась и опустила руку на брезент – в точности, как это сделали бы вы или я, положив руку на спинку рядом стоящего стула, – широким спокойным жестом. Впрочем, до спокойствия ей на самом деле было далеко. С выражением глубокой тоски и печали она принялась озираться по сторонам, медленно поворачивая голову туда-сюда. И забавный образ человекообразной обезьяны тут же исчез. Апельсинка родила в зоопарке двух детенышей, двух самцов-крепышей – одному теперь было пять лет, а другому восемь, – ставших нашей общей с нею гордостью. И сейчас она, как видно, думала о них, вглядываясь в водную ширь с таким же видом, с каким это делал я в течение последних полутора суток. Заметив меня, она никак не отреагировала. Я был всего лишь другим животным, потерявшим все и обреченным на гибель. Мне стало не по себе.

Вдруг послышался отрывистый рык – гиена вышла из оцепенения. Она провалялась в своем закутке весь день. И теперь, упершись передними лапами зебре в бок, вылезла наружу и вцепилась ей зубами в кожную складку. И резко рванула на себя. У зебры с брюха сошла полоска шкуры – словно яркая упаковка с подарка, одним махом, только совсем бесшумно – так, как обычно рвется кожа, поддаваясь с большим трудом. Кровь тут же хлынула потоком. Зебра очнулась и, завывая, фыркая и визжа, приготовилась защищаться. Она взбрыкнула передними ногами, повернула голову и попыталась укусить гиену, но не достала. Тогда она ударила здоровой задней ногой и тогда я понял, что за стук слышал прошлой ночью: зебра била копытом в борт шлюпки. Но попытки зебры защититься еще больше раздразнили гиену – она злобно зарычала, ощерилась и прокусила в боку у зебры огромную дырищу. Скоро ей стало неудобно нападать на зебру со спины, и она взобралась ей на бедра. И стала рвать зубами скрученные кишки и другие внутренности. Она грызла все подряд. Куснет здесь, урвет там… Явно ее ошеломило доставшееся ей роскошное пиршество. Сожрав половину печени, она взялась за бледный шарообразный желудок. Но тот не поддавался, и поскольку бедра у зебры были выше брюха – а тут еще все ослизло от крови, – гиена стала соскальзывать в разверзшееся чрево жертвы. Упершись передними лапами в брюхо, она просунула голову в рану по самые плечи. Потом высунула ее наружу и снова засунула внутрь. В конце концов она примостилась поудобнее, зарывшись в брюхо наполовину. Зебру пожирали заживо изнутри.

Апельсинка уже не могла смотреть на это спокойно. И встала на банку во весь рост. Со своими несообразно короткими ногами и огромным туловищем она напоминала холодильник на погнутых колесиках. Однако же громадные вскинутые ручищи придавали ей весьма грозный вид. В размахе они были больше туловища: одна повисла над водой, а другая, простертая во всю ширь шлюпки, почти доставала до противоположного борта. Апельсинка оскалилась, выставив огромные клыки, и взревела. Рев был протяжный, мощный, резкий – и тем более странный, что издавшее его животное обыкновенно молчаливо, как жираф. Гиену этот взрыв ярости испугал не меньше моего. Она съежилась и отпрянула. Но ненадолго. Через мгновение она уставилась на Апельсинку, вздыбив шерсть на шее и плечах и вздернув хвост. Она снова вспрыгнула на умирающую зебру. И, оскалив окровавленную пасть, ответила Апельсинке пронзительным воем. Их разделяли фута три – с этого расстояния они впились друг в друга пристальными взглядами, широко раскрыв пасти. От истошных воплей у них содрогались тела. Я даже мог заглянуть гиене глубоко в пасть. Тихоокеанский воздух, еще минуту назад разносивший вокруг только пересвист и перешептывание волн, сливавшиеся в простую мелодию, которую в других обстоятельствах я назвал бы умиротворяющей, вмиг наполнился ужасающим ревом, точно в разгар яростной битвы, сопровождающейся ружейной пальбой, канонадой и оглушительными взрывами снарядов. Визг гиены заполнял верхние регистры грянувшей какофонии, рев Апельсинки – нижние, а сквозь них, откуда-то из середины, до меня доносились стоны беспомощной зебры. Мне казалось, что уши мои вот-вот лопнут. Я не смог бы сейчас распознать больше ни единого звука.

Меня невольно затрясло. Я не сомневался, что гиена сейчас кинется на Апельсинку.

Я и представить себе не мог, что дело обернется еще хуже. Но так оно и случилось. Зебра отхаркнула сгусток крови за борт. И через миг-другой шлюпка сильно содрогнулась, потом еще раз. Вода кругом закишела акулами. Они метались в поисках источника крови и близкой добычи. Из воды показались не только их хвостовые плавники, но и головы. Шлюпку трясло беспрерывно. Я боялся не того, что мы опрокинемся, – я опасался, как бы акулы не пробили металлический корпус и не потопили нас.

С каждым ударом о борт звери испуганно озирались, однако это не мешало им переругиваться. Я был убежден, что перебранка вот-вот перейдет в схватку. Но вместо этого через несколько минут она внезапно стихла. Апельсинка, раздраженно причмокивая, отвернулась, и гиена с опущенной головой попятилась, юркнув за истерзанное тело зебры. Акулы, так ничего и не обнаружив, перестали биться о шлюпку и, похоже, уплыли прочь. Наконец-то воцарилась тишина.

В воздухе повис смрад – резкий, отвратительный запах ржавчины вперемешку с экскрементами. Кругом все было в крови, уже сгущавшейся в бурую корку. Где-то прожужжала одна-единственная муха, и звук этот отозвался во мне болезненным, тревожным сигналом. В тот день ни один корабль так и не показался на горизонте, а день между тем подходил к концу. Когда солнце скользнуло за горизонт, умерли не только день и бедняжка зебра, но и мои родные. Второй закат породил сомнения, а они – боль и горе. Все погибли – какой теперь смысл это отрицать. Но как такое понять сердцем! Потерять брата – значит потерять того, с кем вместе ты мог бы расти, кто подарил бы тебе невестку и племянниц с племянниками, – они расцвели бы на твоем древе жизни новыми побегами. Потерять отца – значит потерять верного советчика и наставника, того, кто поддерживал бы тебя, как ствол – ветки. Потерять мать – это… все равно что потерять солнце над головой. Все равно что… впрочем, простите, лучше не продолжать. Я повалился на брезент и всю ночь напролет лил горькие слезы, обхватив голову руками. Гиена большую часть ночи обжиралась.

Наступил день, влажный и хмурый; дул теплый ветер, небо было затянуто плотным серым пологом облаков, будто сшитым из грязных простыней. Море не изменилось. Оно размеренно раскачивало шлюпку вверх-вниз.

Зебра все еще была жива. Уму непостижимо. В боку у нее зияла дыра фута два шириной, похожая на кратер только что извергшегося вулкана: недоеденные внутренности вывалились наружу – они то мерцали, то отливали холодным блеском, – но в главных ее органах жизнь пока теплилась, едва-едва. Зебра лишь подергивала задней ногой да время от времени помаргивала. Я был в ужасе. Никогда не думал, что живое существо может выжить с такими ранами.

Гиена нервничала. Она даже не смогла протиснуться в свой закуток и спрятаться от дневного света. Может, оттого, что обожралась и брюхо у нее разбухло донельзя. У Апельсинки тоже было недоброе настроение. Она тоже нервничала – и все скалилась.

Я оставался на прежнем месте, свернувшись калачиком на носу. У меня не было сил – ни физических, ни душевных. Я боялся, что если попробую снова взобраться на весло, то не удержусь и свалюсь в воду.

Зебра умерла около полудня. Глаза у нее остекленели, и на очередные наскоки гиены она уже никак не реагировала.