— Так ты там до конца войны пробыл? — затаив дыхание, спросила Дашка.

— Да. В особом бараке. На нас опыты ихние доктора проводили. Вводили в вены всякую гадость и наблюдали, как борется организм с болезнью в состоянии голода. Мне сказали, что я десять смертей пережил… Только зачем — не знаю. Вдвоем мы дожили до освобождения. Когда наши открыли барак, мы подумали, что сошли с ума, русскую речь услышав. А нас за микитки и в товарняк. Думали, что домой отправят. А нас — в Воркуту. На уголек в шахту. За что? Да за то, что воевали, что в плен попали, живы остались. Нас таких в Воркуте не меньше, чем в Освенциме, было. И тоже… Мерзли, дохли пачками. На нас другой опыт ставили. Уже свои. Сумеем ли, пройдя все лагеря и зоны, людьми остаться, — поперхнулся Тихон.

— БылО бы за что мучиться. В плену, как я слыхал, миллионы перебывали. Лучше б вы там и остались, чем так вернулись, — подал голос Кривой, отпетый ворюга, который, по его же признанию, из каждых десяти лет сознательной жизни всего год гулял на свободе.

Тихон тогда лишь взглядом огрел его. Да кулаки сцепил. Но, глянув на Дашку, сдержался.

В этот вечер, после работы, он впервые пришел к ней в гости, крепко сцепив пятерней зеленое горло поллитровки.

Дашка приняла гостя радушно. Он ни о чем не спрашивал ее. О себе добавил коротко, что семья от него отказалась.

— Выпьем за мертвых среди живых. За покойников без покоя. За пасынков судьбы. За рожденных бедой, — предложил Тихон и протянул налитый доверху стакан водки.

Баба выпила одним духом.

Слова Тихона вскоре перестали доходить до слуха. Да и говорил ли он? Может, слышалось Дашке что-то свое, сокровенное, не услышанное никогда.

Утром проснулась она прижатой к стенке на узкой железной койке в своей каморе. Тихон спешно одевался. Едва не проспали вахтовую машину. Бежали к ней вдвоем, задыхаясь. Успокоились, лишь усевшись в кузове.

Целый день работали, не вспоминая о минувшей ночи. Лишь в обед Дашка уделила Тихону внимание. Это заметили все. Бригадир принял заботу бабы как должное. И после работы, не таясь, не прячась от посторонних глаз, пошел к Дашке на виду у всех.

Дашка не звала и не гнала его. Какой ни на есть — мужик. Не хуже других. Из себя видный. И бригадир. Не ворюга, не насильник, не полицай.

Сначала стерпелась, а потом и привыкла — Тихона мужем стала считать. Но однажды, затеяв стирку, положила в корыто рубаху Тихона. Тут же спохватившись, бросилась проверить карманы. И наткнулась на письмо, которое, судя по штемпелю, Тихон получил совсем недавно.

Оно пришло от жены, той, что теперь жила одна в большой квартире. Дети, создав семьи, ушли, и состарившаяся женщина звала Тихона после освобождения вернуться к ней.

У Дашки даже дыхание перехватило. Увести от нее мужика! С каким она уже два года живет! Как бы не так! И, забыв о стирке, опрокинула стакан водки винтом, а распалив себя до кипения, позвала со двора Тихона, рубившего дрова и ничего не подозревавшего о надвинувшейся буре.

— Значит, лыжи навострил? Хвост дудкой поднял? Сорваться решил, старый хрен? — багровела лицом Дашка.

Тихон не успел и слова сказать, как его вещи полетели в коридор. Дашка вошла в раж и решила выгнать мужика сама, не дожидаясь, пока он покинет ее.

— Шашни за моей спиной крутить вздумал? Пригрелся? Вот почему не хотел записаться со мной? Все красивыми словами

про свободный брак кидался. А я, может, вовсе не хочу о быть свободной от мужика! — вырвалось откровенное,

и Дашка разревелась среди тряпок, упала на койку, размазывая по лицу злые пьяные слезы.

Тихон подобрал вещи из коридора, оттеснив любопытных соседей, закрыл дверь в камору. Принялся успокаивать Дашку. Та, покричав всласть, вскоре уснула. Мужик сам постирал, развесил белье в каморе, сел у окна, обдумывая, как ему жить дальше.

Конечно, связать свою жизнь с Дашкой навсегда он не хотел. Это значило бы навек остаться в Трудовом и никогда не распрощаться с Сахалином. Да и куда подашься с деревенской бабой, пьющей, с подмоченной репутацией. Правда, у самого судьба не легче.

Если по первой судимости могли со временем реабилитировать, то по второй-то о том мечтать не приходилось. Ее в зоне получил. За убийство бугра. Тот из фартовых был. Решил вытряхнуть получку из Тихона. За душу сгреб. Да промахнулся. Лишь один раз получил кулаком по голове. И сразу деньги перестали быть нужными. Свое потерял. И жизнь заодно.

Многие фартовые сразу зауважали фронтовика. Отступились, признали.

Но без последствий не обошлось. Конечно, знало начальство зоны, что фартовые снимают с зэков навар, отнимают деньги. Иногда вместе с жизнью. Но Тихону не поверили, что бугор хотел убить его. И к прежнему, не отбытому, добавили еще червонец.

Так бы и записался в постояльцы Поронайской зоны, если бы не обострилась болезнь крови, полученная в концлагере. Из-за нее облегчение вышло, попал в Трудовое. Не на свободе пока, но уже и не в зоне. С харчем полегче. Да и условия сносные. К тому же и баба под боком, какая-никакая, но у других и такой нет. В Трудовом бабы — в дефиците. Сюда своею волей не поедут. Даже вековуха, перестарок иль косоротая добровольно нос в Трудовое не покажет. Одно название села бросало в озноб всех, кто имел о нем представление. Так что выбора не было. Дашку у Тихона не отняли, помня его расправу с бугром. Оставили в покое. Хотя глаз с бабы не спускали озверевшие от полового голода уголовные, имевшие все одинаковую кличку: фуфловники. Фуфло.