— Ваша культура чудовищна. Любое дитя — бесценно, несмотря на все свои физические недостатки.

— Вот и моя сестра считала так же, и наша чудовищная культура уничтожила и ее.

— Расскажи мне.

Он принялся чертить ничего не значащие рисунки на засыпанной снегом парковой скамье.

— Она была самой старшей, между нами разница в тридцать лет, но мы были очень близки. В одно из нечастых перемирий между домами ее выдали замуж в другое семейство. Ее первенец родился с… отклонениями, и его умертвили. Джадлен после этого так и не оправилась. Через несколько месяцев она покончила с собой. — Тахион провел ладонью по скамье, стирая рисунки. Блайз взяла его за руку и принялась растирать его закоченевшие пальцы в своих. — После этого я начал задумываться об устройстве нашего общества. Потом было принято решение об испытании вируса на Земле, и это стало последней каплей. Я просто не мог больше сидеть сложа руки.

— Должно быть, твоя сестра была необыкновенной, особенной — как ты.

— Мой кузен утверждает, что в роду Сеннари все такие. Что это рецессивный атавизм, распространению которого — во всяком случае, по его мнению, — необходимо положить конец. Но я совсем замучил тебя своей болтовней о моей родословной, а у тебя зуб на зуб не попадает. Пойдем домой, а не то ты совсем окоченеешь.

— Нет, сначала покончим с этим. — Tax не стал притворяться, будто не понимает, о чем речь. — Я могу помочь тебе и настаиваю на том, чтобы ты позволил мне разделить все это с тобой. Отдай мне свои воспоминания.

— Нет, это будет уже восемь личностей. Слишком много.

— Об этом судить мне. С семью я пока что отлично управлялась.

— Так же отлично, как в феврале, когда я обнаружил в своей спальне Теллера с Оппенгеймером, которые спорили о водородной бомбе, в то время как ты стояла столбом в центре комнаты?

— Это не то же самое. Я люблю тебя, и твой разум не причинит мне вреда. И потом… если ты разделишь со мной свои воспоминания и мысли, то никогда больше не будешь одиноким.

— Я не одинок с тех самых пор, как в моей жизни появилась ты.

— Обманщик. Я видела, как ты смотришь куда-то вдаль, и слышала печальную музыку, которую ты извлекаешь из своей скрипки, когда думаешь, что меня нет рядом. Прошу тебя, позволь мне подарить тебе частичку дома. — Женщина прикрыла его губы ладонью. — Не спорь.

Он не стал спорить и позволил убедить себя — скорее из любви к ней, чем потому, что ее доводы убедили его. В ту ночь, когда ее ноги обвили его талию, а ногти вонзились в блестящую от пота спину и неистовая разрядка сотрясла тело инопланетянина, Блайз раскрыла свой разум и поглотила и его сознание тоже.

Его охватило ужасное, утробное ощущение надругательства, бесстыдного похищения, утраты, но через миг оно исчезло, и зеркало ее разума отразило два образа. Любимый, милый и нежный силуэт Блайз и второй, пугающе знакомый и столь же любимый — его самого.

— Черт бы побрал их всех! — бушевал Тахион, меряя шагами узкое помещение. Потом развернулся и яростно ткнул в Прескотта Кьюинна пальцем. — Это просто возмутительно, уму не постижимо — вызывать нас! Да как они смеют — и по какому праву — заставлять нас сломя голову нестись в Вашингтон в двухчасовой — двухчасовой! — срок?

Кьюинн пыхнул трубкой.

— По праву закона и обычая. Они — члены Конгресса, а этот комитет уполномочен вызывать и допрашивать свидетелей.

Он был дородный старик с внушительным брюшком, которое натягивало цепочку от часов с болтающимся на ней шифром «Фи-бета-каппа» [61] — единственное, что оттеняло строгий черный цвет его жилета.

— Тогда вызвали бы нас, чтобы снять показания — хотя одному богу известно, о чем именно, — и положили всему этому конец. Вчера ночью мы примчались сюда на всех парах лишь затем, чтобы узнать, что слушание перенесли, а теперь нас держат здесь вот уже три часа.

Кьюинн хмыкнул и почесал кустистые седые брови.

— Если вы считаете это долгим ожиданием, молодой человек, то вам еще очень многое предстоит узнать о федеральном правительстве.

— Tax, присядь и глотни кофе, — пробормотала Блайз, бледная, но собранная в своем черном трикотажном платье, шляпке с вуалью и перчатках.

На пороге появился Дэвид Герштейн, и два морских пехотинца у двери в зал заседаний подобрались и пробуравили его цепкими взглядами.

— Хвала господу, хоть крошечный островок здравого смысла в океане безумия и кошмаров.

— Ох, Дэвид, милый! — Блайз лихорадочно сжала его плечи. — Ты в порядке? Сильно тебя вчера мучили?

— Нет, было здорово… если бы только этот нацист Рэнкин то и дело не величал меня «еврейским джентльменом из Нью-Йорка». Меня допрашивали о Китае. Я рассказал им, что мы делали все, что было в человеческих силах, чтобы достигнуть соглашения между Мао и Чаном. Они, разумеется, столковались. После этого я предложил им прекратить слушания, и они согласились под радостные возгласы и рукоплескания, и…