Демократы тешили себя надеждами, что новые независимые государства будут благодарны России за предоставленную свободу, и это наряду с общими идеалами и задачами позволит бывшим союзным республикам тесно сотрудничать между собой. Была и уверенность в том, что Россия, как наиболее мощное государство, выдвинется на роль признанного лидера равных и независимых республик. Многие российские политики и простые граждане к тому же сентиментально уверовали в тягу других народов к сохранению «братских уз» с бывшей метрополией. На более рациональном уровне руководство РФ полагало, что интеграционные импульсы будут подпитываться взаимозависимостью в области экономики, «неразделимостью» созданного ранее военного потенциала. Сказывалось и то, что российских лидеров связывала со многими деятелями обретших независимость стран совместная борьба против коммунистического тоталитаризма. Проявления враждебности в ряде районов постсоветского пространства интерпретировались в Кремле как адресованные старому режиму, а значит, временные.

В Москве ожидали, что вслед за всплеском эйфории от независимости возобновится процесс взаимной гравитации бывших союзных республик. Для обеспечения этого процесса, считали демократы, достаточно было перевести отношения с ближним зарубежьем на «принципы, успешно апробированные в Европе, — нерушимость и открытость границ, права человека и права меньшинств, взаимовыгодное сотрудничество». В начале 1992 г. министр иностранных дел России утверждал, что «идеи единства наших народов уже наполняются содержанием: достигнуты соглашения о единой обороне, едином военно-стратегическом пространстве, формируется система социально-экономических взаимосвязей»; призывал «наращивать достигнутое» в сфере интеграции.

В целом очевидно, что российское правительство отнюдь не забыло о постсоветском пространстве, как о чем-то несущественном и обременительном (вопреки тому, что утверждают критики внешней политики Кремля). Напротив, с самого начала демократическое правительство всячески подчеркивало, что отношения с новыми соседями являются «главным приоритетом», что у России есть «жизненно важные интересы» на всей территории бывшего СССР. Другое дело, что наивные представления о безоблачности перспектив интеграции, а отсюда и неумелая политика на постсоветском пространстве не позволяли добиваться поставленных целей.

В качестве третьего направления российской внешней политики выкристаллизовалось освобождение от «груза» советской дипломатии. Москва проявила готовность к самокритике, признанию прошлых ошибок, исправлению их. Кремль в той или иной форме покаялся за вторжения в Венгрию, Чехословакию, Афганистан, аннексию балтийских стран, навязывание своей воли восточным немцам, манипулирование «освободительными движениями» и коммунистическими партиями в разных частях земного шара, жестокое обращение с японскими военнопленными, тотальный шпионаж против Запада и т. д.

Произошли очевидные изменения в политике России в отношении Восточной Европы, коммунистических режимов и компартий, государств «третьего мира». Распространено мнение, что новые кремлевские лидеры просто-напросто решили уйти из Восточной Европы. В самом деле, трудно спорить с тезисом о том, что еще при М. Горбачеве Москва отказалась от стремления во что бы то ни стало сохранить за собой «внешнюю империю»: нацеленный на сближение с Западом, СССР больше не нуждался в «восточноевропейском буфере»; более того, этот буфер выглядел теперь помехой на пути к цели. Тем не менее, как представляется, наиважнейшим мотивом изменения подхода Москвы к Восточной Европе было неприятие тамошних коммунистических режимов, аналогичное неприятию российскими демократами власти КПСС внутри страны.

Россия хотела иметь дело с реформированными режимами в соседних странах и верила в светлые перспективы сотрудничества с ними. Президент Б. Ельцин неоднократно говорил о сохранении стратегической важности Восточной Европы и об активной роли России в этом регионе. Случилось, однако, то, что должно было случиться: экс-союзники распавшегося СССР сами бросились врассыпную, как заключенные, перед которыми вдруг широко распахнулись ворота тюрьмы. В таких обстоятельствах трудно было проводить эффективную политику, обеспечивая сохранение в Восточной Европе мощного российского присутствия.

Что же касается коммунистических государств — Северной Кореи, Кубы, Китая, Вьетнама, то они не выражали позитивных эмоций по поводу событий в России. Их шокировал антикоммунизм нового российского руководства и смертельно напугала перспектива, что смена формации на родине Ленина не только эхом отзовется за рубежом, но и спровоцирует российских демократов на прямое вмешательство в дела других стран. Москва в свою очередь порвала все идеологические узы с коммунистическими режимами, предвкушая при этом их скорый крах. Кремль присоединился к хору западных стран, осуждающему нарушения прав человека на Кубе и в КНДР, попробовал поучать Пекин на тот же счет.

Охладились отношения России с идеологическими и геополитическими партнерами СССР в «третьем мире». Перемены в нашей стране с большим скепсисом воспринимали в Индии, Ираке, Ливии, Эфиопии, Никарагуа, десятках других государств. И отнюдь не из-за плохой работы российской дипломатии, а из-за того, что интересы прежних советских друзей и новой России разошлись. Москва нуждалась в партнерстве с Западом, а они по-прежнему жаждали играть на противоречиях двух лагерей. Вряд ли, однако, в Кремле в 1991–1992 гг. были люди, готовые продолжать конфронтацию с Западом ради обслуживания иракских или ливийских стратегов. Советская практика опоры на горстку радикальных режимов на Ближнем Востоке характеризовалась российским руководством как «исключительно неудачный выбор действий».