И широкоскулый парень с узенькими просветами глаз совсем заплющивал эти просветы от затяжного беззвучного смеха.

Иван был серьезен; но привыкший иметь дело только с землей, упорно уставил журавлиный нос в пол под собою; и Арина, все еще продолжая играть молодую жеманницу Дуньку, спесиво поглядывала на кудрявого дьякона, привычно возглашавшего, и на священника, имевшего тонкий бабий голос, тучного и сонного, и кругом, — даже на хорошенького ангела с лилией в руке на малых вратах иконостаса.

Давно не бывавший на многолюдстве Павлик теперь отнюдь не терялся; напротив, все было для него любопытно до явной радости… И на полковника оглядывался он иногда и ему улыбался.

На тех же двух извозчиках приехали из церкви, и начался свадебный пир у Увара.

Иван, видимо, был доволен, хотя не совсем, нет: не зажгли в церкви люстры, как он просил.

— И вот же жадные души!.. Давал же попу трояк, а он ладнает свое: «Двадцать пять!..» Ну, хiба ж там сгорит на двадцать пять? Там и на карбованец не сгорит!.. Ну, а ведь то же все ж таки был бы све-ет!.. На всю жизнь памьять!

А полковник утешал его…

— Не рробь, — одна дробь!..

Подымался с места, раскачивался и кричал:

— И за прекраснейших молодых наших подымаю я свой бокал!.. Урра!.. Урр-а-а!..

Оглушительный рык львиный выходил у него вместо «Ура», и половину водки из рюмки в трясучей руке пролил он на голову Арины.

А та ворчнула хозяйственно:

— Эх, добро-то зря льет!

Но даже не вытерла головы.

Она захмелела сразу, с первых трех рюмок, и во хмелю оказалась очень буйна, бранчлива и певуча.

И когда кричали: «Горько!» и заставляли молодых целоваться, Иван делал это сосредоточенно и с большим старанием, как всякую вообще работу, какую он делал, а Арина после этого долго и истово вытирала губы и жаловалась всем кругом:

— Ишь, завистной какой старик!.. До чего завистной!.. Всю, как есть, обслюнявил!..

И не прятала уж беззубую верхнюю челюсть: вчера еще была она только невеста, — сегодня жена. И на утином красном носу ее, проштреканном поперечными морщинами, выступал победный крупный пот, и глаза ее слезились завершенно от сытости и хмеля.

Бодро, как хозяин, собравший вовремя урожай, как непромахнувшийся охотник, держался Увар, всем подливая кругом вина, всех угощая… И то сказать, как в другое время зашло бы к нему такое важное лицо, как полковник? (Слепая никуда из дому не выходила и даже на гулянье у Увара не была, но говорила угрожающе: «Я свое, голубчики, возьму!.. Постойте-ка, как завтра у Ивана гулять будете!») Зато Ундина Карловна угощалась безотказно. Она сидела густо-малиновая, и взмокли и развились на лбу ее волосы, закрученные было барашком. Она говорила мало, зато много смеялась своим низким густым голосом (сожитель ее немец-слесарь в это время как раз уехал на несколько дней чинить водопровод в одно из дальних имений).

Шафер Ивана, парень-плотник, все перемигивался с Павликом, раз за разом опрокидывая в белозубую пасть водку, и однообразно, но очень твердо усвоенно приговаривал:

— Потрудился в церкви над дядей Иваном, — ишшо потружусь: я человек рабочий!

И Павлик видел, что он, молодой еще, но уже не сомневающийся в себе, выпить может чрезвычайно много.

Устинья все только пригубливала, как хозяйка, однако весьма порозовела, и когда Арине вздумалось петь свои старые деревенские песни, очень протяжные и очень жалостные, она обняла ее, прижалась к ее плечу и тоже вступила в мотив — но на втору, в альтовых нотах, — а нутряными, точно из живота идущими, визгливыми бабьими верхами всецело завладела Арина.

И когда Устинья жаловалась грудью:

в неутешную высь взвивалась, закрывая глаза, Арина:

И щедрые слезы у нее лились.

— Ишь! — показывал на нее пальцем Иван, оборачиваясь к Увару, удивленно и почти умиленно даже.

— Вот те и «ишь!»… Прямо, можно сказать, не жена это тебе, а настоящий соловей курский!

И взматывал лихо белобрысым вихром.

Когда Павлик вышел от них, было к вечеру уже склонявшееся солнце, голубизна и общеземная звонкость, упругость, прозрачность и ширь…

Горы стояли почти сквозные, до того отчетлив был на них каждый камень и каждый бук!..

И хотя знал Павлик из книги, данной ему Максимом Михайлычем, отставным учителем гимназии, что и крепости, построенные то Юстинианом, то потом генуэзцами, на них были, не одни только белые монастыри, все же в монастыри охотно верилось душе, — в крепости нет.