— Эх! — сразу осерчала она. — Лезут туда же мальчишки всякие!.. «Мы — партийные»!..

— Тише, пожалуйста! — испугался Лучков. — Отцу скажите… Что же он бездействует?.. У него знакомых много… Про-па-дет малый зря!..

Тут чья-то поступь тяжкая послышалась вдали, приближаясь, и Лучков осел, съежился и пошел, ныряя в густых тенях и слабеньких световых пятнах, а Еля не могла не протянуть ему вслед презрительно:

— Эх, мальчишка!..

Но в доме, где все собрались к вечернему чаю, крепкий «Иланг-Иланг» сразу покрыл запах привычной валерьянки, и Володя-Маркиз, пронизав ее настигшими глазами, вскрикнул возбужденно:

— Ага!.. Понятно!.. Понятно, где ты изволила быть сейчас!..

Не одна валерьянка была привычная… Привычна была и сутулая сверху, а снизу широкая фигура матери, — тяжелая, очень тяжелая на вид, с руками широкими в запястьях и жесткими в ладонях, с немудрым лбом под жидкой, цвета сухой малины, косичкой, закрученной в калачик на темени… Привычен был и бычий взгляд (исподлобья и вкось) младшего брата Васи, которого не могла сегодня убедить она проведать Колю… Висячая лампа с жестяным облупленным абажуром, разномастные блюдечки и стаканы, нарезанный неуклюжими ломтями серый хлеб; таинственный угольник, который и теперь очень внятно трещал, — все это заставило Елю остановиться, не садясь за стол, и крикнуть в тон Володе:

— Тебе дела нет, где я была!.. Я была у подруги, у Цирцен Эльзы!.. Это она меня надушила!..

— Ты нагло врешь! — кричал Володя.

— А потом я видела Лучкова!.. Я с ним четверть часа стояла!.. Он скрывается!..

— Ах, очень хороша!.. — вступила в спор мать. — Похвалилась!.. Лучкова!.. Ворягу этого!..

— Он нисколько не воряга, мама!.. Ничуть!.. Неправда!.. И он заботится…

— О чем это?.. Чтобы к нам залезать?..

— О Коле, а не о «чем»!.. О Коле!.. Бросили в тюрьму, как так и надо!.. А его ссылают теперь!.. Вы знаете, что его ссылают?..

— Врешь!.. Он нам ничего не сказал, что ссылают! — кричал Володя. — Врешь нагло!

— Это Лучков сказал, а не он!.. Лучков, а не он!.. Откуда он может знать?.. Ты — дурак!.. Ему этого не скажут, а прямо погонят!..

Зинаида Ефимовна махала широкими руками, обеими сразу на них обоих, точно дирижируя хором, и кричала сама:

— Ша!.. Ша!.. Гавкалы!.. Барбосы!.. Ты — скверная девчонка!.. Куда ссылают?..

— В Якутку!.. Вот куда!.. В Сибирь!.. Где на собаках ездят!.. Вот куда!..

Еля вся раскраснелась и чувствовала это, и запах «Иланга» ее опьянял, ставил выше домашнего, делал нездешней, своей собственной…

— Врешь! — перебила мать криком. — И Лучкова ты не видала, — все врешь!.. Отпускают Кольку!.. У губернатора чиновник Мина сам сказал! Под надзор родителей!..

— Когда сказал?.. Кому сказал?.. — сразу спала с тона Еля, а Вася качал головою презрительно:

— На со-ба-ках!..

И видно было, что ему даже жаль Колю: «Отпустят, — и что же дальше? — Ничего совершенно!.. А мог бы покататься на собаках!..»

Он потому только не пошел в тюрьму с сестрою и братом, что как раз сегодня после обеда назначена была проба гигантского змея в десть бумаги, который клеили втихомолку в сарае у соседей Брилей, и задались острым вопросом пытливые умы: может ли такой змей поднять человека в возрасте девяти лет?.. Девятилетний человек этот приготовишка Алешка Бриль решался смело пожертвовать в случае надобности своею жизнью для этого опыта, и при заносе и пуске гиганта самозабвенно ухватился за змеиный хвост, но оборвалась непрочная мочала!.. Так и не решен был этот волнующий вопрос: смог ли бы 24-листовой змей поднять Алешку на воздух?.. И Вася был в понятной досаде.

— Ага!.. А что?.. Придумала увертку, только неудачно? — поддразнивал Елю Маркиз, а Еля кричала вне себя от злости:

— Не придумала! Нет!.. Нет!.. Лучков сказал!.. Он — партийный!.. У них известно!.. Лучков!.. Лучков!.. Лучков!.. Лучков!.. Лучков!..

Она могла бы кричать так бесконечно, если бы не замахнулась на нее мать:

— Да замол-чать ты, тварь!..

Но почему-то не выдержала Зинаида Ефимовна этой небольшой стычки так несокрушимо, как другие подобные… Тут же она села на стул, обмякла кульком, простонала, начав с тихого и все повышая голос:

— Ах!.. А-ах… А-а-ах!.. Как болит сердце!.. — и закрыла скорбно глаза.

А потом запах щедро налитой в рюмку с самоварной водой и разлитой от дрожи рук на стол валерьяны, присущий издавна этому дому, победно заглушил самочинно ворвавшийся сюда запах «Иланг-Иланга».

Но молодость беспощадна: Еля поняла свою мать теперь так, как ей хотелось понять: она придумала чиновника Мина и что будто освободят Колю под надзор домашних, — придумала из того противоречия, которое всем было отлично известно… Она сама знает, что сошлют в Якутку, и ей жалко Колю…