— Ну, здесь я вам больше не уступлю, — твердо сказал он, допив вторую чашку чая.

«Мне удалось говорить любезно, но с достоинством», — подумал он.

— Вы не мне уступили, а голоду, который был даже сильнее, чем я предполагала, а главное — жажде. Этот чай — просто спасение.

— А я вас лишил его?

— Никто меня ничего не лишает, успокойтесь.

— Я бы взял у вас головку сыра и кусок хлеба. Я бы попросил у вас разрешения взять их с собой и удалиться.

— Куда? — спросила она.

— Я был у вас на чердаке, но, само собой разумеется, я немедленно оттуда уйду.

— Почему само собой разумеется?

— Не знаю, мне так кажется.

— Ну раз вы не знаете, то лучше остаться там на ночь, а днем решите.

Анджело поклонился.

— Могу я вам сделать одно предложение?

— Пожалуйста.

— У меня есть два пистолета. Один из них без патронов. Не согласитесь ли вы взять тот, что заряжен? В такие времена всякое может случиться.

— Я неплохо вооружена, — ответила она. — Смотрите сами.

Она приподняла шаль, лежавшую рядом со спиртовкой. Та прикрывала два больших седельных пистолета.

— Вы оснащены лучше, чем я, — холодно сказал Анджело. — Но это тяжелое оружие.

— Ничего, я к нему привыкла.

— Я хотел бы вас поблагодарить.

— Вы это уже сделали.

— Доброй ночи, сударыня. Завтра, с первым лучом солнца, я покину ваш чердак.

— Так, значит, это я должна вас благодарить.

Он был в дверях. Она его остановила.

— Может быть, вам нужна свеча?

— И даже очень, сударыня. Фитилек моего огнива едва светит.

— Может быть, возьмете еще несколько серных спичек?

Вернувшись на чердак, Анджело был очень удивлен, увидев у своих ног кота. Он совсем забыл об этом животном, которое так радовало его своим присутствием.

«Придется опять продираться через это окошко, — сказал он себе. — Но право же, не пристало благородному и воспитанному человеку оставаться наедине с такой молодой, да к тому же еще и хорошенькой женщиной; даже холера не может быть оправданием в подобных случаях. Она великолепно владела собой, но совершенно очевидно, что мое присутствие на чердаке, сколь бы оно ни было ненавязчивым, все-таки смущало бы ее. Ну что же, значит, я снова полезу через это узкое окошко».

Ощущение силы и блаженства переполняло Анджело после чая. Он восхищался поведением молодой женщины. «Будь я на ее месте, — думал он, — сумел бы я сохранить этот высокомерно-холодный вид перед лицом опасности? Сумел бы я так безупречно сыграть партию, в которой рисковал все потерять? Нужно ведь признать, что вид у меня жуткий, а главное, омерзительный». Он совсем забыл о благородном блеске своих глаз.

«Она ни на минуту не потеряла самообладания, а ведь ей не больше двадцати лет, ну, максимум двадцать один или двадцать два. И хотя женщины всегда мне кажутся старыми, я должен признать, что эта молода».

Ее ответ на вопрос о седельных пистолетах весьма заинтересовал его. У Анджело была хорошая реакция, особенно когда речь шла об оружии. Но даже в этих случаях он лишь задним числом понимал, что к чему. Одинокий человек раз и навсегда приобретает привычку возиться с собственными мечтами; он теряет способность мгновенно реагировать на штурм внешних явлений. Он был словно монах со своим требником на площадке для игры в мяч или как конькобежец, который свободно катит по льду и может внять какому-нибудь призыву, только описав коньками длинную кривую.

«Я был колючим и неуклюжим, — сказал он себе. — Мне бы следовало быть с ней помягче. Это говорило бы в мою пользу. А седельные пистолеты — прекрасный повод начать разговор. Надо было сказать, что в умелых руках маленький пистолет гораздо опаснее и внушает больше почтения, чем большое оружие, особенно если учесть контраст между маленькой ручкой и этими пистолетами с их огромным дулом и тяжелым прикладом. Конечно, ей грозят и другие опасности. Бессмысленно стрелять из пистолета по тем крошечным мушкам, которые переносят холеру».

И тут ужасная мысль заставила его вскочить с дивана, на котором он лежал.

«А что, если я сам принес ей заразу?» При этом «я сам» он похолодел от ужаса. На малейшую любезность он всегда отвечал десятикратной любезностью. Мысль, что он мог принести смерть этой столь мужественной и прекрасной женщине, напоившей его чаем, была ему невыносима. «Я не только видел холерных больных, но и прикасался к ним, я ухаживал за ними. Я наверняка весь пропитан миазмами, которые меня не трогают, или пока еще не тронули, но которые могут напасть на нее и убить. Она так благоразумно скрывалась в запертом доме, а я вломился к ней. Она благородно приняла меня, и теперь вот это благородство, эта самоотверженность, которыми я воспользовался, могут погубить ее».