Митька Самара со стрельцами в один миг были в наугольной башне с клетями, взяли связанных рейтар и детей боярских и повели сквозь угрюмую толпу самарян: человек десять эти вороги побили до смерти, еще больше поранили, а кого и тяжко. Пока шли улицей, то и дело слышались со всех сторон угрозы:

— А ну, коты усатые, вылезайте из печурки, пора и наши онучи сушить! Ишь, пригрелись под воеводским боком!

— Не все вам, псы воеводские, на ком ездить, пора и самим кого возить! Вона какие справные в телесах!

Детей боярских и того лучше шпыняли словами, а то и кулаком норовили ткнуть, припомнив некогда нанесенные обиды:

— И комары кусают до поры! А эти свое откусали, попались под крепкую ладонь, брызнут своею кровушкой!

Поп Иаков из соборной церкви шел позади повязанных, тайком крестил их спины и приговаривал с затаенной надеждой в голосе:

— Не гневите Бога и атамана ропотом, а молитесь шепотом. Авось атаман и дарует вам жизнь!

Митька Самара, злой в драке и быстро отходчивый в мирный час, делал вид, что не приметил забот попа о пленниках: хотя и взяты в бою, да все ж люди!

Пожилой рейтарский десятник на тычки стрельцов и горожан беспрестанно ойкал и оправдывался, поворачивая заросшее бородой и усами лицо с бледными скулами:

— Я свой мундир кровью не марал в ту ночь, братцы! А что воевода да маэр Циттель творили с вами, до того мне дела никакого…

— Иди, иди, борода кудлатая! — приговаривал строгим голосом Еремка Потапов. — Пришла смерть по бабу — не кивай на деда!

— Ох, Господи, неужто смерть пришла…

Из-за высокого тесового забора, встав на скамейку или на чурбак, выглянул седовласый дед, подслеповатый и полуглухой, приложил к уху ладошку и неожиданно зычно прокричал в шумную толпу самарян и стрельцов:

— Кого волокете, стрельцы?

— Да хозяев новых земляночек! Идем и ты заодно с ними! — не менее громко с озорством откликнулся злой на язык Митька Самара. Стрельцы захохотали, а деду будто псы в штаны вцепились и с подставки сдернули — чесанул бородой о забор и пропал.

Пленных привели и поставили перед атаманом. Он, положив руки на торчком стоящую между колен саблю, испытующе глянул на них. В глазах сверкнул гнев, и от гнева этого мало чье сердце не зашлось в холодном недобром предчувствии: все уже понаслышаны, как сурово обходится атаман с теми, кто творит ему отпор с оружием в руках да бьет верных казаков в сражении… Имя яицкого стрельца Ивашки Чикмаза у всех всплыло в памяти…

— Ну-у, добрые молодцы, отвоевали свое за лиходеев бояр да воевод? Аль мыслите, что черный люд посадский и далее вас сладко кормить будет? Но не ососки же вы поросячьи, чтоб кормить вас в зиму на убой! До времени многое на Руси лиходеям с рук сходило, теперь наш черед с вашего брата и с ваших хозяев кнутами шерсть с кожей снимать!.. Говори, кто черному люду послужить душой и телом готов? Кто желает биться за волю с боярами и лихими воеводами?

Рейтары и дети боярские переглянулись. Стояло их около полусотни, побранных в воеводском доме, в приказной избе, на улицах или в постели полусонными. А многие, как оказалось, успели по сполоху выскочить из города и теперь невесть где бегают.

Первым к атаману шагнул молодой рейтар, беловолосый, с мягким пухом на губе. Поклонился Степану Тимофеевичу в ноги.

— Ивашкой, Андреевым сыном зовусь я, атаман-батюшка. Стольника Ивана Глебовича Морозова дворовый человек. С Москвы бежал, не стерпев боярского придирства — это не так сделал да то не так! И по каждому разу холопы на конюшню тащат, плетьми секут. Да это не горе для мужика. Стерпел бы, как и отец с дедом терпели, — Ивашка, покомкав шапку, утишил голос, будто сокровенное хотел сказать одному лишь атаману. — Беда в том, что надумала барыня женить меня на кривой дворовой девке! Мелашка о всех нас барыне наушничала, а ко мне льстилась, будто банный лист… Вот и сбежал я, думал, на Волге в бурлаки податься, да вишь, с прошлого лета купцы не нанимают, тебя, атаман-батюшка, страшатся… Тут по великой нужде, а пуще от бескормицы тяжкой, чтоб в татьбу не удариться, сказался я вольным бобылем да и писался к маэру Циттелю в рейтары. Он особливо бумагами не интересовался, видя мое усердие в ратной службе…

— Со стрельцами бился той ночью? — сурово спросил Степан Тимофеевич, невольно любуясь парнем — красив и силен в плечах!

— С набеглыми калмыками бился, выходил в поле и не прятался за других. Вот и десятник дядька Егор Крыло скажет, а в городе крови ничьей не лил… Мы с ним в ту ночь допоздна засиделись у вдовицы стрелецкой Настенки за пивом. Опосля я уснул крепко, а десятник со вдовицей, должно, до утра…

— …бился! — со смехом докончил за покрасневшего Ивашку атаман и на спину лавки откинулся, и в этом веселье гляделся уже не гроза грозой, а радушным добрым человеком.

Отсмеявшись, атаман, пряча улыбку в усы, обратился к самарянам со спросом:

— Правду ли говорит нам сей молодец? Не изворачивается ли? Не от добра дерево листья роняет, не от добра иной лиходей лукавит.

Горожане и посадские вразнобой закричали, что им Ивашку жаль, что он посадским зла не чинил, бывая в карауле у ворот альбо в объездах по городу. Взяли его в доме вдовы Настенки и вправду без драки и сопротивления.

— Овсянке на радость кукушка яичко снесла! — крикнул кто-то из посадских. — Обучил маэр Циттель боярам на такую же радость доброго казака! Ну, пусть и не плачут!