Федька Тюменев решительно надел шапку, сунул письмо за пазуху кафтана, сказал:

— Ну, коль дело надумали делать, то давайте делать! Перво-наперво надо писаря приказной избы Ермолайку покликать. Прознал я случаем от своего соседа, посадского Ульяна Антилова, который днями прибежал с Усолья, будто видел самолично средь передовых казаков Ермолайкиного брата, пять лет тому посланного в стрелецкую службу в Астрахань. Ермолайка нам понапишет много таких писем атамана, их можно будет стрельцам да посадским подсунуть. И на торге к стенам лавок прилепить для громкого чтения. Тот же Ермолайка поутру, будто ненароком, и начнет читать…

— Толково, брат Федор, придумано! — одобрил Никита Кузнецов. — А случись, наскочат воеводские ярыжки Ермолайку брать и тащить в губную избу, так мы ему в защиту встренем, крикнем народ бить псов воеводских. Авось и заварим крутую кашу.

— Добро! Глядишь, что и надумаем сообща, — повеселел лицом Федька, кое-что в голове стало проясняться. — Ну, так я пойду. Может, еще кого призвать в помощь?

— Призови, только бережно, сразу не пугая словом об атамане, Максимку Леонтьева, — решил Никита. — Виделись мы с ним в Реште, думаю, что признает. Он тогда у вашего Тимофеева приказчиком служил и с его товарами в кизылбашские города ходил на морском струге.

— Теперь не служит, — угрюмо выговорил Тюменев. — Тимофеев отчего-то порешил, будто Максимка мало золота ему привез от кизылбашцев. Без всякой награды за дальнее хождение согнал со службы. Теперь Максимка у рыбного откупщика за малую плату работает.

— Ништо-о, даст Бог, доберется Степан Тимофеевич и до откупщиков и промысловиков… Как и по другим городам, суд праведный учинит, где приговор вершился волей всего народа… — и Никита непроизвольно почувствовал, как от возбуждения будто закаменел шрам на щеке. Вспомнил Самару, Аннушку Хомутову и вопящего воеводу Алфимова, когда, накинув на голову мешок и напихав туда камней, его подняли у борта струга над волнами…

— Кликну Максимку, как из караула буду возвращаться, — негромко сказал Тюменев, видя, что Никита, что-то вспомнив, неожиданно сменился в лице. — А Ермолайку сей же час непременно подыму и к вам пошлю без мешкотни.

Утро под Синбирском началось новым боем. Войско Степана Тимофеевича Разина сблизилось с полками воеводы Борятинского, и сражение началось в поле, вдали от пушек острога и кремля…

Никита Кузнецов и Игнат Говорухин, по сумеречной еще рани отпустив Ермолайку разносить по острогу атамановы письма, сами замешались в довольно пестрой толпе стрельцов, детей боярских, поместных дворян из ближних сел, и деревень, и городков засечной черты. В разномастной толпе они продирались вдоль северного частокола. На валу оружных людей стрелецкий голова Жуков наставил тесно, Никита сосчитал, и получилось, что на каждой сажени по восьми человек!

— Зрите, братцы, началось! — первыми закричали стрельцы с наугольной башни, ближней к волжскому берегу.

— Двинулись казаки от своего стана-а! Эх, жаль, нас там нету! — кричал стрелец, а поди разберись, на чьей стороне хотел бы он быть в том поле?

Сотни голов высунулись поверх заостренных столбов частокола. И каждый с затаенной тревогой гадал, чей верх будет сегодня. Одни тайно молились за атамана понизовой вольницы, другие крестились, призывая Господа покарать самой страшной карой набеглых с Дона казаков.

Никита, подражая другим детям боярским, трижды перекрестился, громко проговорил:

— Даруй, Боже, победу праведному оружию!

Ближние стрельцы покосились на него с явным удивлением, дети боярские и поместные дворяне — с настороженностью: полагалось говорить «победу государеву воинству». Это и надо было Никите — посеять хоть малое зернышко недоумения, и он повторил:

— Молитесь, братцы, за победу праведного оружия!

На это вроде бы и возразить нечего, все вновь обратили глаза к полю.

В лучах едва поднявшегося солнца тысячи казаков, стрельцов, посадских и прочей волжской вольницы со знаменами, с барабанным боем, под гудение сотен боевых дудок двинулись на рейтарские полки. На сходе обе стороны открыли сильный ружейный огонь. Рейтары в конном строю ринулись было в сабельную сечу, но атаман Разин устроил им ловушку — стрелецкие ряды отхлынули в стороны, словно бы испугавшись конницы, а там стояли изготовленные к стрельбе пушки, за ночь поднятые со стругов.

— Воевода-а, остереги-ись! — закричал недуром поблизости от Никиты и Игната один из детей боярских, потом вскинул ружье и выстрелил в сторону казацкого войска. Но разве за такой далью воевода услыхал бы предостерегающий крик? Да и поздно было — конница летела во весь мах, ее словом не остановить уже…

Залп разинской артиллерии получился отменный! Никита едва не заголосил в возбужденной радости «ура-а!», видя, как закувыркались рейтарские кони, как отхлынули с левого фланга воеводского войска несколько сот всадников, едва на них, выставив копья, с гиканьем устремились отчаянные и бывалые донские и запорожские казаки. Настигли, сшиблись, завертелись друг вокруг дружки, тут и там густо возникали бело-серые дымочки пистольных выстрелов, над полем сражения, словно над диким ковыльным морем, сверкали тонкие серебристые искорки — это взлетали и опускались на чьи-то головы почти неразличимые от скорости сабли…