— Тяк-тя-ак! Будут ли от вашей милости, батюшка Иван Назарыч, какие указания на сегодня? — спросил дьяк с поклоном, но воевода повелел лишь истопить баню, а все дела можно отложить и на завтра: чать, не в ратном они походе, спешить некуда!

— На свежую голову-то оно будет способнее знакомиться с бумагами. Да и тело соскучилось по венику. Афонька! — крикнул воевода холопу вниз по витой лестнице. — Достань из сундука свежее белье и пару веников!.. Наших!

Окончив нежиться на чистой постели в горнице с открытым на Волгу окном — приятно поутру от речной свежести! — Алфимов проворно вскочил на ноги, минут пять разминал со сна ленивое тело, потом крикнул через приоткрытую на площадку дверь:

— Афонька-а! Сабли к бою!

Внизу что-то туркнуло на пол, словно со стола брякнулся глиняный горшок с кашей, двинулась по доскам тяжелая лавка, тонко звякнули обнаженные клинки, и через полминуты сквозь квадратный проем на площадку по ту сторону двери влез бородатый Афонька, в длинной, как и на воеводе, исподней рубахе.

— Ага-а, котище лохматый, заспал службу! — без злобы проворчал воевода, щуря крупные серые глаза и усмехаясь в усы: черт его побери, этого холопа! Любил его и баловал воевода, а за что? Может, потому, что росли на одном подворье. Наверно, после того нелепого до дикости случая, когда однажды на реке, будучи в тайном от строгого родительского глаза подпитии, ухнул Иван с лодки в ледяную воду и пузыри начал было уже пускать, да, на счастье, проворный Афонька успел поднырнуть под лодку, ухватил барина за ворот кафтана, выволок на берег и сноровисто разжег жаркий кострище. И пока Иван в Афонькином сухом кафтане стучал зубами, холоп заварил кипяток кореньями дикой малины, плеснул в железную кружку и строгим голосом повелел пить, чтобы не прилепилось гиблой чахотки. А дома, когда суровый стряпчий Назар Алфимов начал допытываться, каким это образом его сын очутился в воде, Афонька выступил сам и объявил, что случилась эта нечаянная беда по его, холопа, оплошке: барин Иван встал, чтобы из пищали в утицу пальнуть, а он, холоп, неловко веслом гребанул… Высекли Афоньку на конюшне нещадно, зато молодой барин, пока битый Афонька залечивал рубцы на спине и ягодицах, тайком навещал его в тесной подслеповатой избе и отпаивал сметаной с барской кухни.

— Попомню тебе сию услугу, Афонька! — пообещал тогда Иван Назарович. — Как определюсь куда в государеву службу, так и тебя с собой возьму. И жениться тебе по выбору дозволю, а по женитьбе избу справную поставлю…

И вот они оба, оставив семьи на старом обжитом месте, покудова вдвоем приехали в Самару — оглядеться, обустроить достойное жилье, а потом и семейства свои привезти, ежели только вовсе утихнет волнение казацкой да стрелецкой вольницы, поднятое выходом Стеньки Разина в Хвалынское море.

— Готов, батюшка Иван Назарыч, вота и я! — отозвался холоп, выпростав из-под мышки учебные сабельки.

— Ну, тогда береги свои ухи-лопухи, чтоб я тебе их не ссек, стряпухам на холодец! — побалагурил воевода. — Поначалу промнись и ты, чтоб жилы обмякли.

Афонька встал насупротив воеводы и, словно передразнивая его, клонился телом туда-сюда, вращал руками и плечами, головой, подолгу приседал и отжимался от пола, пока виски не взмокли. Потом побегали по горнице кругом и взялись за сабельки.

— Ну, дите боярское, звякнем! — Иван Назарович свистнул саблей, крутнув рукой в полный мах, принял боевую стойку. Столь же резво изготовился к сражению и холоп Афонька.

— Не дитя я боярское, батюшка воевода, — с ухмылкой отговорился Афонька, — но и не ососок [87] поросячий! Доведись нам претерпеть какое лихое ненастье от степных разбойников, так за печь прятаться не стану. Готов я, батюшка Иван Назарыч, наскакивай!..

Покончив с упражнениями, вышли на тесный дворик и облились холодной водой, потом оделись, и каждый занялся своим делом — холоп обживал новое место, чтоб воеводе сотворить должный и привычный уют, от взятого с собой медного рукомойника и до иконостаса со святыми образами, а Иван Назарович, в сопровождении ожидавшего его дьяка Брылева, отправился к службе.

У приказной избы с высоким и просторным крыльцом и с причудливо-узорчатыми резными столбами воеводу ждали, чтобы представиться, лучшие самарские служилые и приказные люди. Они входили к воеводе, сидящему за просторным, красным бархатом накрытым столом, по одному, и дьяк Брылев, поглаживая бороду, спокойно и ровным голосом представлял их по должности и по именам:

— Тяк-тя-ак… Это самарский городничий Федор Пастухов, — отрекомендовал дьяк солидного телом чиновника, которому было лет под шестьдесят, седого, щекастого. Глядел городничий на нового воеводу острыми черными глазами, поджав сухие обветренные губы, словно цыган, присматривающийся к лошади, которую вознамерился недешево купить.

— Скажись как на духу, Федька, обираешь самарских купцов да посадских разного ремесла людишек? И велики ли долги и от кого по государеву тяглу?

Федор Пастухов медленно прищурил глаза, как бы обдумывая, обидеться на такое воеводское дознание или пропустить мимо ушей, зная за собой некий грешок. Он поднес к шершавым губам мягкий кулак, хмыкнул. На пальцах, которые никогда не знали ни сабли, ни сохи, а едино лишь гусиные перья по Федькиной довольно бойкой грамоте, сверкнули два дорогих перстня. Городничий из-под седых бровей глянул на воеводу, заставил себя улыбнуться.