Вошел контуберналий и доложил о прибытии разведчиков.

— Пусть войдет начальник, — приказал Брут, сделав знак Лицинии остаться.

Это был Камулат, бородатый муж, уважаемый Брутом за боевую опытность и безумную храбрость. О подвигах его рассказывали в легионах чудеса: говорили, что одна сирийская жрица богини Атаргатис подарила ему амулет, предохраняющий от смерти, и потому от тела Камулата богиня отводит стрелы, камни и удары мечей.

— Что нового, дорогой Камулат? — приветливо спросил Брут.

Камулат сообщил, что легионы Антония и Октавиана недовольны расположением лагеря в болотах; идут дожди, и в палатках много грязи и воды, замерзающих по ночам.

— Еще что?

— Некий перебежчик утверждает, что наши корабли потопили суда цезарьянцев, перевозивших подкрепления из Италии. Он рассказывал об этом легатам и военным трибунам, но никто не верит, — все смеются. Возможно, что перебежчик лжет, чтобы сказать нам приятное.

— Если бы это было так, — задумался Брут, — начальник кораблей сообщил бы нам об этом. Еще что?

Камулат придвинулся к Бруту.

— Плохие предзнаменования…

— Глупости! — крикнул Брут и встал. — Враги распускают слухи, чтобы сломить стойкость легионов.

Когда Камулат вышел, Лициния сказала:

— Вождь, твоей медлительностью возмущаются восточные цари, военные трибуны, легионарии, — все они требуют битвы. Проходя мимо палаток, я слышала, как они величали тебя трусом…

— Трусом? О боги, неужели я боюсь за свою жизнь? Разве я дорожу ею?

— Успокойся, вождь! Злословие — мать зависти и дурного нрава. Ни один честный муж не посмеет обвинить тебя в трусости.

Оставшись один, Брут лег на ложе, покрылся плащом. В палатке было холодно, — глиняный горшок с раскаленными угольями давал мало тепла. Брут думал о Кассии. Жизнь друга погасла, как светильня, лишенная масла. И что такое жизнь вообще? И ради чего на свете копошится человечество как клубок слепых червей? Слепое человечество, бессильное заглянуть по ту сторону существования, страдает, мучается, грызется, точно суждено ему жить вечно… Кассий вовлек его, Брута, в заговор против Цезаря, и Кассий погиб… Возмездие ли это или случайность?

Вдруг он приподнялся — ему показалось, что тот же призрак, который обещал встретиться с ним при Филиппах, стоит у входа в шатер — черная бесформенная тень. Брут отбросил плащ и сел на ложе. Привидение безмолвно исчезло.

В шатер заглянула Лициния.

— Не нужно ли тебе, вождь, чего-либо? Ты стонал и разговаривал…

— Тот же призрак явился мне опять… Повесь на рассвете красный плащ у шатра.

Лициния подошла к нему.

— Ты решил?

— Бесповоротно.

Приказав созвать легатов, военных трибунов, центурионов и восточных царьков, Брут ждал их, сидя на ложе.

«О, если бы я разбил триумвиров1 Это было бы искуплением убийства Цезаря! Благо народа взамен жизни тирана!»

Смотрел на входивших сыновей великих отцов — Катона, Лукулла, Гортензия, Цицерона, на Фавония, Друза, Вара, Лабеона, а когда увидел румяное лицо Квинта Горация Флакка, — подумал: «Не он ли воспоет эту битву, если уцелеет?»

В шатре стало так тесно, что невозможно было повернуться; холод сменился духотой.

Брут встал.

— Воины, коллеги и друзья, — сказал он, — я буду краток. Я приказал повесить красный плащ у своего шатра… Позаботьтесь, чтоб войска к утру были готовы.

Радостные крики оглушили Брута. Заткнув пальцами уши, он старался не слушать приветствий, не видеть счастливых лиц.

«Они надеются победить, — думал он, — и я надеюсь. А ведь надежда — не есть еще уверенность. Лучше было бы взять триумвиров измором. Нетерпение одних и жажда победы других заставляют меня идти в бой, вопреки здравому смыслу. Не так ли Помпей Великий был принужден дать бои под Фарсалой?»

Движением руки он отпустил военачальников.

— Теперь я один, — сказал он, — нет у меня никого после смерти Кассия…

— Нет, вождь, ты не один. Все мы с тобою: и я, и воины, и молодежь, любящая отечество… Все мы пойдем, куда прикажешь, сделаем, что нужно, если бы даже пришлось положить свои головы на алтарь Беллоны.

Так говорила Лициния, обнимая его колени.

Растроганный и благодарный, Брут поднял ее, усадил рядом с собою.

— Лициния, — сказал он, сжимая ее руку, — твоя работа в легионах не менее важна, чем дело, за которое мы боремся.