Антоний пожал плечами. Рассуждения Эроса вызывали в нем чувство досады: уж не намекал ли вольноотпущенник-сенатор на его отношения к Клеопатре? А если он, Антоний, не вернется в Египет, потому, что не влюблен в царицу? И разве он обязан вернуться? Неужели причиной возвращения должна быть ее несравнимая й несравненная красота?

Отпустив Эроса, он решил написать Октавии. Письмо получилось веселое и теплое; об Октавиане он отзывался полушутливо, как о неуравновешенном муже, о Нероне — как о дураке и тупице, а о Ливии Друзилле — как о матроне, наделенной прекрасными качествами, но, сравнивая ее с Октавией, ставил Октавию значительно выше Друзиллы.

«Я знаю твое сердце, твою душу, — писал он, — и — клянусь Венерой! — уважаю тебя больше всех женщин в мире! Я недостоин тебя. Будучи воином, я принужден идти не тем путем, каким хотел бы, а путем, намеченным Фатумом: я должен продолжать дело диктатора, если бы даже я твердо знал, что меня ждет смерть. Цезарь погиб, он отомщен при Филиппах; только не отомщен еще друг диктатора Марк Красе и доблестный сын его Публий, вероломно убитые парфами… И еще много других задач должен я выполнить, пока жив… Ты мягко намекнула на брак мой с Минервою, однако ты не поняла, что целью его было получение средств для ведения этой войны. Что же касается развода Октавиана со Скрибонией, то не думаешь ли ты, что, разорвав узы родства с Секстом Помпеем, твой брат готовит на него вероломное нападение? Я знаю его: он придерется к случаю, если таковой представится, или изобретет его сам, чтобы начать войну. Предостереги его, дорогая жена, и посоветуй ему умеренность и честность по отношению к честнейшему римлянину. Иначе боги жестоко покарают его за нарушение клятвы. А если увидишься с Марком Эмилием Лепидом, напомни ему, чтобы он чаще извещал меня о событиях в Риме. Прощай».

Меценат возлежал за столом с Саллюстием, Галлом, Горацием и Вергилием и беседовал с ними о литературе. Когда раб возвестил о прибытии Октавиана, Меценат слегка поморщился, — занятный разговор был прерван, душевное равновесие нарушено.

Вергилий, бледный, тщедушный, слабосильный муж, и Гораций, широкоплечий и краснощекий, подобострастно смотрели на молодого Цезаря, который входил в триклиниум с улыбкою на губах. Только Корнелий Галл и Саллюетий, занятые беседой, не обратили должного внимания на Цезаря, и это задело его; однако, не показав вида, он любезно кивнул им.

— Привет поэтам и покровителю их! — вскричал Октавиан, блеснув гнилыми зубами, и обратился к Горацию: — Каждый раз, когда я перечитываю твою сатиру, в которой ты советуешь молодым людям посещать простибул, вместо матрон, меня разбирает смех, что ты становишься на защиту замужних женщин. Почему? Идея нравственности? С одной стороны нравственность, а с другой — разврат, поэтому твои советы несовместимы с идеей нравственности, и я не ошибусь, если скажу: «О, дорогой поэт! не щади наших матрон ради нескольких матрон: они такие же блудницы, как уличные простибулы». Что лучше — общность жен, как учил божественный Платон в своем «Государстве», или разврат в лупанарах?

— Прости меня, Цезарь, за смелость, которую я беру на себя. Мой совет только совет и желание, чтобы ко времени твоего единовластия матроны стали истинными римлянками, строгими и чистыми, как девы Весты.

Октавиан с видимым удовольствием пожал ему руку.

— Благодарю тебя. Дружба, которую ты возвеличил в III сатире, придаст мне бодрости в борьбе и наполнит сердце уверенностью, что истинные друзья всегда со мною.

И, повернувшись к Вергилию, спросил:

— Как твое здоровье? Помог ли тебе от лихорадки крокодиловый жир, который я получил из Египта? Нет? Жаль. А молитвы и жертвоприношения доброй богине Валетудо? Тоже нет?.. Ты мнителен, друг мой! Ведь, несмотря на болезнь, ты, говорят, посещаешь красавиц. Верно ли, что ты подружился с Киферидой, которая восстала из забвения? Верно ли, что она читала на театре твои «Буколики»? И верно ли, наконец, что ты написал эклогу, утешающую Гая Корнелия Галла, которого покинула Киферида?

— Увы, Цезарь! — вздохнул Галл. — Такое несчастье…

— Не думай, Цезарь, что я любовник восхитительной, — прервал его Вергилий. — Я оказал Корнелию эту маленькую услугу исключительно потому, что Галл хотел, чтобы Италия знала о его связи с Киферидой… Он не откажется подтвердить это…

— Подтверждаю! — воскликнул Галл. — Но не много ли, дорогой друг, уделяешь мне внимания?

— Ровно столько, сколько ты заслуживаешь, — ответил Вергилий, повернувшись к Горацию. — Теперь твоя очередь влюбиться в Кифериду…

— Избавь меня от сладких прелестей Ликер иды, воспетой Гаем Корнелием!

Октавиан с удовольствием слушал препирательства поэтов. Он даже подмигнул Горацию на Галла, как бы говоря: «Хорошенько его! Не щади», и собирался сам ввязаться в спор, но Меценат, недовольный беседой, сказал:

— Конечно, восхвалять возлюбленных похвально. Не лучше ли, однако, писать эклоги, как это делает Вергилий? Его эклоги пользуются заслуженным успехом в римской республике: Италия и провинции заучивают их наизусть…

— Знаю, — кивнул Октавиан, возлегая рядом с Саллюстием. — Ты что-то озабочен, мой друг, твои глаза мрачны, точно в «Югуртинскую войну», над которой ты работаешь, приходится тебе вводить поневоле дифирамбы аристократам…

— Аристократам? — вскричал Саллюстий, приподымаясь на ложе. — Клянусь Вакхом, который незримо присутствует за нашим столом, — ты или пошутил, Цезарь, или…

— или… — прищурившись, вымолвил Октавиан.

— или… плохо разбираешься в римской истории… Меценат спокойно прервал его: