— Остаюсь, буду вновь вашим гостем, — как бы про себя и глядя на затейливую раковину, говорил Кашнев, — но это не потому, что… проголодался, а потому…

— Что я вам открыл глаза на вашего подзащитного и на его папашу! — договорил за него Дерябин, видя, что он запнулся.

— Д-да, хотя бы и так, — согласился с ним Кашнев, думавший о себе самом.

На столе появилась скатерть с синими разводами; зазвякали тарелки, ножи, вилки, стаканы; заняли свое законное место в середине две бутылки вина. Быстроглазый городовой делал привычное для себя дело с большой расторопностью, как по уставу. И стоило только Дерябину кивнуть на бутылки с вином и сказать: «Добавь!» — как появился еще и графин водки.

Кашнев наблюдал это приготовление к ужину молча, думая все о том же своем: о своей судьбе, которая сидела против него за столом и имела непреоборимо мощные формы.

«Моя жизнь могла бы сложиться совершенно иначе, — думал он, глядя на выпирающие из форменной тужурки плечи и грудь Дерябина, — если бы не вот этот человек встретился случайно мне на пути… Я мог бы, прежде всего, не попасть в какой-то запасной батальон, как не попали многие прапорщики полка, где я служил, это раз; я мог бы остаться даже и в запасном батальоне до конца войны, уже близкого в мае девятьсот пятого года, но неусыпно следивший за мною вот этот пристав послал командиру батальона какую-то подлую бумажку, — и начался мой крестный путь!..»

Кашнев приписывал прежде это свое последнее назначение в маршевую команду тому генералу, который председательствовал на суде над рядовым Щербанем, но оказалось, что не этот генерал, сам по себе человек добродушный, а вот именно он, этот пристав, был виновником всех его бед…

Отвечая этим своим мыслям, он сказал про себя, хотя и вслух:

— Вы сказали мне, что ваше искреннее, — я подчеркиваю это: искреннее желание было сделать мне добро тогда, во время японской войны, — чтобы непременно я выслужился там, в Маньчжурии, получил бы возможность держать экзамен и поступить, конечно, в Академию генерального штаба, чтобы сделать со временем военную карьеру… Допустим, что это, с вашей стороны, было действительно так… Примем за чистую монету. Но откуда же это померещилось вам, что я-то сам должен стремиться непременно к военной карьере? Если бы я хотел этого, то пошел бы в военное училище, а не в прапорщики запаса, не так ли? Я был еще очень молод тогда, а молодых, случается, прельщает военная форма, да и женщины, как известно, «к военным людям так и льнут, а потому, что патриотки…» [5] . Но я смолоду, как и теперь, человек невоинственный, и не следовало вам, судьбе моей, как вы сами себя назвали, насильно гнать меня делать то, к чему я по натуре своей совершенно неспособен.

Проговорив это, Кашнев в упор посмотрел в выпуклые серые глаза Дерябина. Но Дерябин был устроен так, что смутить его ничем было нельзя, и в этом убедился Кашнев, когда сказал тот на низких нотах и далеко даже не в половину своего голоса:

— Вы ошибаетесь в этом: я отлично все понял и от-лич-но знал, что я такое делал… Я вас спасал, если хотите знать, и, увидя вас рядом с птицей-мымрой, очень был рад, что спас! Вот за это сейчас с вами и выпьем, за спасение раба божия Димитрия!

И он налил две рюмки водки и одну протянул Кашневу.

— В сущности я ведь не пью, — поморщился Кашнев.

— Но за спасение свое должны выпить! — требовательно сказал Дерябин.

— Не пойму, за какое такое спасение!

— Не понимаете? Неужели не понимаете? А во время революции вы где именно были и что делали?

— Где был тогда?.. Лежал в военном госпитале.

— Ранены были?

— Нет, не от раны лечился… От ревматизма ног… и от сильного нервного расстройства, — с усилием выговорил Кашнев: в последнем ему признаться не хотелось.

— Вот!.. Военный госпиталь!.. Не Военная академия, так военный госпиталь. Этим самым вы, значит, и спаслись!

— От чего же именно спасся? — все еще недоумевал Кашнев.

— От участия в революции, — объяснил ему Дерябин. — А то вас непременно бы втянули в это самое участие, это уж вы мне не говорите, что нет! И вас, как облупленного, насквозь тогда видел: втянули бы за милую душу, и вы бы попали как кур во щи! Вот что, милый вы мой, имейте в виду. А теперь, благодаря мне тогда, вы вот сидите у меня за столом, и служим мы с вами в одном ведомстве.

— Как это так «в одном ведомстве»? — почти возмутился Кашнев.

— В одном ведомстве, — факт, я вам говорю! — хладнокровно ответил Дерябин.

— Вы — в министерстве внутренних дел, а я — в министерстве юстиции, если уж причислять меня к какому-нибудь министерству, — разграничил было себя от него Кашнев, но Дерябин захохотал густо:

— А не один ли черт, скажите на милость! Пишется «Ливерпуль», читается «Манчестер», пишется «министерство юстиции», читается «министерство внутренних дел»!

— Гм… Вон вы какого мнения о министерстве юстиции! — не то чтобы удивился, а только сделал вид, что удивился, Кашнев и добавил: — А вы, стало быть, во время революции отличились?

Он попытался даже вложить в свой вопрос самую большую дозу язвительности, но Дерябин ответил не без достоинства:

— В моей части никаких выступлений против правительства не было!

Кашнев посмотрел на него внимательно и сказал:

— Этому поверить можно.

— И поверьте, — отозвался Дерябин, — и давайте еще по одной.