— Согласен, — отвечал я весело. — Происходит все что угодно. Но кто будет платить?

Аввакумов, лысоватый, с толстым лицом и увалистой фигурой, неприязненно глядел на меня через нечистое стекло. Одет неряшливо, рубашка на груди в пятнах. Платить поначалу отказался наотрез. Как только были произнесены слова: «За ваш счет!..» — он взвился. И Меримерина по телефону подтвердила: за его счет. Орал, а потом был окаянно-вежлив. Именно окаянно — не покаянно...

Наверное, девочке досталось от отца. Она робко выглядывала в приоткрытую дверь, я поймал ее недоуменный взгляд, и мне стало ее жаль. И стыдно. Ненужным и глупым выглядело стекло в руках ее отца, и сам я, отчего-то приставший к нему и теперь веселящийся, выглядел, должно быть, так же ненужно и глупо.

В дверях показалась мать, девочка исчезла. «Походит на монашенку...» — пришло почему-то в голову, может быть, из-за длинной темной хламидки на ней; но — нервно играло лицо, зеленые глаза смотрели непримиримо. Что она говорила? «Вы не имеете права!» — «Имеем...» Лихорадка бессилия, кусала губы.

— Какая монашенка? — хохотала Меримерина и казалась особенно здоровой, несокрушимо крепкой, полногрудой. — Вы, Владимир Иванович, ограниченно годный для таких определений: Замоскворечья не знаете. Ваша Аввакумова, можете себе представить, — из семьи бывшего владельца этого дома... Наследница недвижимого! Оставили им тогда одну комнату... Не удивлюсь, если будет злобствовать.

«Да, но время, время!.. — думал я ошеломленно. — Ведь сколько времени с тех пор прошло — все чувства истлели, не могли не истлеть! Ведь никого живых... Что же это значит?»

...Аввакумова стремительно выходила из комнаты, дверь притворяла со стуком, снова близко зелень ненавидящих глаз, только теперь понимал: она была хромоножкой, слегка припадала на ногу... Скрывалась будто бы по делу на кухне, мы молчали с ее мужем, все было уже сказано, но уходить почему-то казалось невозможным, и тут опять приоткрывалась дверь — самую малость — и в щели показывалось робкое лицо девочки.

Было в то лето много крыш, подвалов... Крыши надо было осматривать, проверять — не протекают ли? — чердаки освобождать от хлама. Подвалы тоже требовалось смотреть, чистить, закрывать. И осматривал, и закрывал. Лазили по чердакам с главным инженером Инессой Найдич, средних лет, в чем-то спортивном, с обесцвеченными волосами. И она что-то видела во мне, или хотела найти, — все выспрашивала...

— Говорят, вы — отец-одиночка? Простите!..

Чердак, его сумерки, почему-то волнующие, сильный запах столетия иссохшего, пыли, голубиного помета. Голуби здесь есть, это чувствуется, но где они? Вздох чердака, внезапный шум крыльев, волна воздуха в лицо. Наклонный столб солнечного света живет своей отдельной жизнью, выпадая из слухового окна. Он протяжный, перекрученный, дымный, в нем ясно видится, присутствует душа... «У вас не души, а голики!..» — сказала как-то мать, имела в виду безжалостность, бедность помыслов, сравнивала с вениками-голиками... Глаза у Найдич карие, у нее, знаю, «фестивальный» сын тринадцати лет — отец, вроде бы, румын... Потом она пригласит к себе, «мы ведь почти одногодки...»; станем пить чай. Мальчик войдет в комнату, заторопится, что-то почует, выйдет — болезненный, нездешний...

— Костя, хочешь чаю? Костя, где твоя вежливость — даже не поздоровался?.. — крикнет она вслед, слабо покраснеет, потом рассердится на него и станет говорить отрывисто, закуривая сигарету, ломая ее в блюдце:

— Без отца... Иногда терпения не хватает с ним — срываюсь. А он, как нарочно...

«Фестивальный» мальчик.

С Ванчиком были на крыше дома артистов.

Я его только спросил:

— Хочешь на крышу?

— Да. — Он был сама готовность.

Плоская крыша обнесена парапетом. Замоскворечье внизу, пьянящее чувство высоты, Москва по всему горизонту. Ванчик долго молчал, потрясенный открывшимся видом. А потом сказал, и это запомнилось:

— Бабушку бы сюда, она бы посмотрела!..

На уровне наших глаз летела ворона, и он провожая се взглядом, а сам думал о бабушке, которая далеко, но так всесильна, что даже эта ворона, несомненно, имеет к ней отношение... И точно бабушка услышала его.

Перед нами был город, который я любил больше всего на свете, любил бесконечно, и я заглядывал в глаза Ванчику, точно хотел найти в них этот город, увиденный новым, чистым зрением — более счастливым и, быть может, более глубоко проницающим.

...Минувшим летом ехал в поезде, в купе женщина с дочерью лет двенадцати, сели в Куйбышеве, надо в Елец; ела вишни, а вишневые косточки бросала в окно, в щель его, смеялась — косточки, если промахивалась, состукивали о стекло, рикошетили в тебя. Постель пятналась вишневым, девочка существовала в своей отдельной игре, напоминавшей сон, — темнело. Нижней полки она, эта девочка, не захотела, вертела все кубик Рубика, карие круглые глаза, вдавлена некрасиво переносица, взобралась на верхнюю полку, пощелкивала там суставчатыми гранями. И вот оттуда кубик Рубика фатально падает тебе на голову... Он не мог не упасть.

Такой же кубик празднично пестрел на подоконнике, когда ты просыпался потом в Москве, бросался в глаза, и осознавалось: ты у Ванчика. Попутчица с белобрысой девочкой теперь уж, должно быть, в своем Ельце; Ванчик кашляет в большой комнате кашлем курильщика — десятый час. На стене — вид на венскую оперу, запечатленные австрияки; гоночная машина с надписью на морде «Мальборо», семерка красная, морда белая, колеса дутые; ансамбль АББА с нравящейся светловолосой певицей, чем-то напомнившей Зинаиду «Матрениного» периода... Брошена тайгеровская сумка — тигриная физиономия нешуточна. На подставке стоймя — кольт 45-го калибра в натуре, игра для взрослых, нечто крабье в японских иероглифах. Два «дипломата» на полу. Шторы на окне с оборками, «альковные», как ты их назвал, разведены и подхвачены лентами, наверху — такая же сборчатая занавеска. «Легкомыслие, праздность... — думаешь ты. — Какой-то вечный фестиваль!..»