— Безрадостный ты человек, — говорил Андрей, потирая руки, — все у тебя невеселое.

— Веселого нету, это верно, ваше благородие, — виновато улыбнулся Мигулин. — Вот у Чуйкина, ящичного, месяц, как ребеночек помер, а теперь жена… Он уже третий год как с дому… А у нашего Проскурякова…

Мигулин железным прутом шевелил угли, а потом опять говорил. Усы его топорщились, вспыхивая навстречу печным искрам рыжими ниточками, и лицо в рябинах быстро увядало, и глаза привычно тосковали. Никогда не повторяясь, словно нельзя дважды поднять на ладонь чужое горе, он пересыпал перед Андреем свои и чужие печали, царапины и удары, запутанности в жизни, какие приносила война. Где-то далеко был Оренбург, где «бедували» Вера Андреевна и детки, и еще были какие-то другие села, деревни, посады, в которых день за днем, проклиная эту войну, этот фронт, разорялись, беднели солдатские семьи, уже потерявшие надежду на лучшее. Чаще всего он говорил о своих, управленских, для кого Андрей был первый и главный начальник, и нельзя было принять его слова за просьбу о помощи, но нельзя было и уклониться от размышлений. Однажды Андрей, наслушавшись мигулинских рассказов, не в очередь отпустил ездового, у которого умирала жена, и на другой же день вся команда перебывала у него в халупе. У всех оказались настоящие, невыдуманные нужды, острые, терзающие, лишающие спокойствия. Но ведь у того, что часами прыгал под обрывом, наверное, не лучше…

— Нестерпимо стало солдату, — приговаривал Мигулин… И, казалось, дальше он не находил слов для своих мыслей — и опять мешал уголья самодельной кривой кочергой…

В декабре был ранен капитан Андрущенко. Снаряд ударил в деревянный сруб, заменявший офицерам блиндаж, и загнал в ногу Андрущенке осколок бревна — сухие мелкие щепы. Деревянные иглы вошли в ногу почти до ягодицы. Нужно было или отнимать всю ногу начисто, или по щепочкам извлекать из тела бревно.

Парчки получили это сообщение за картами в столовой и принялись перечислять все виды особенных ранений.

В этот вечер у «колеса счастья» первым был Лопатин. Он редко присаживался к столу, но его присутствие всегда поднимало игру. Он был женат на богатой ялтинской дачевладелице и деньгами не считался.

Из гостей играли сапер и приезжий, остановившийся погреться, интендантский казначей. К ночи у казначея заметался банк. Казначей не снимал упорно, и банк вырос до размеров, когда для большинства офицеров уже стал недоступным. Тогда началось единоборство банкомета и Лопатина. В сущности, банк состоял из денег Лопатина. Он уже отдал всю свою наличность, взял у Кулагина, у казначея в счет жалованья, но банк держался. Тогда на белом самодовольном лице полковника запрыгали края губ, сытые щеки обвисли, глаза покраснели, и наконец Лопатин тихо сказал банкомету:

— Я больше не могу — снимайте…

— Я дам вам еще одну, две и три карты, сколько хотите, — спокойно и вежливо предложил казначей.

Это значило, что он отказывается от выигрыша.

Кандидат смотрел на него так, как будто это его родной отец сходил с ума.

Лопатин колебался. Ясно, что рано или поздно он убьет карту. Но это не стиль офицерской игры! Казначей положил перед ним талию. Лопатин сам взял карту, другую… и проиграл. Казначей, не рассчитываясь, быстро сдал вторую игру, открыл у себя жир, и тогда Лопатин выиграл… На бледное лицо сразу вылилась чуть ли не вся кровь его вен. Он потянул кучу денег к себе и сейчас же ушел, проиграв около трех тысяч.

Казначей уехал в полковничьей коляске на резинах — гордости Лопатина. Его тарантас поехал вслед пустой.

— Никогда, никогда не ждал такого от казначеншки, — оправившись от потрясения, ходил и вздыхал Лопатин, — от военного чинуши! — Он поглядывал при этом на кандидата, словно размышлял: не достоин ли и этот, всегда презираемый им зауряд-чиновник уважения и удивления.

Зимой стал кутить и швырять деньгами казначей.

— Откуда это? — беспокоился в его отсутствии полковник. — Неужели крадет?

Расшифровать эту тайну досталось на долю Андрея. Казначей уехал в Яссы, и Андрей отправился вместо него в Бакеу менять деньги. В переулке у банка его окружила толпа спекулянтов. Они предлагали за русские деньги в полтора раза больше официальной цены. Андрей обменял рубли по высокой цене и, вернувшись, спросил полковника, как записать лишние деньги.

— Фыо-ю-у-у! — свистнул Лопатин. — Понимаю, откуда у Маринки серьги, а у казначея сапоги и френч. Куда девать? Куда хотите. В книгу записывать нельзя. Есть приказ менять только по официальному курсу.

— У всех казначеев, я вижу, дома будут, — буркнул Иванов. — Кандидат, кандидат, почему вы не казначей?

— Простить себе не могу, — десятью пальцами ворвался в тощую шевелюру кандидат. — Головой бьюсь об стену.

— Но я не намерен брать деньги себе, — сказал Андрей.

— Так надо было идти в банк… Ну, создайте нелегальные дивизионные суммы.

— Куда же они денутся?

— Пустим на что-нибудь доброе…

— Казначей им найдет управу…

Внизу, в Бакеу, стояли ночные очереди за мамалыгой. Хлеба не было и в помине. Товары взлетели в цене и стали недоступны для населения. Сапожники весь товар кроили на офицерские сапоги по сто рублей пара. Шла спекуляция не только русской, но и французской, и английской валютой.

Богатые семьи уехали в Яссы и в Россию. Беднота откровенно попрошайничала у солдат.

В Бакеу в кафе, где больше не было кремовых пирожных и единственный еще уцелевший товар — песочное печенье — отдавал постным маслом, стали завсегдатаями два французских офицера в голубых кепи с золотым позументом, в широких мышиного цвета плащах. В один из приездов Андрея за угловым «французским» столиком, у окна, который никто теперь не занимал, их оказалось четверо. А потом на площади перед серым зданием почты Андрей и Кельчевский увидели маршировавшие ряды румынских солдат в серых штанах и плоских, как выгнутые сковороды, стальных шлемах. Поодаль у решетки сквера кутался в плащ толстый француз. Он притопывал ногой в крагах, надрывно кашлял, дергал рыжий ус и иногда гортанным голосом кричал что-то румынскому офицеру, который носился бегом от француза-инструктора к марширующей роте и обратно. Француз явно был недоволен. Уверенный в том, что его никто не понимает, он бранился на гасконском жаргоне, обзывая самыми крепкими словами румынских солдат, страну и все на свете, а главное — погоду и свой кашель.